– В школе существует какой-то тайный план,- сказала она,- так много всего происходит, и никто ничего не объясняет. Нам надо выяснить это и провести научное исследование, как в лаборатории.

Она не смотрела на него прямо, должно быть, поняла, что он этого не выносит. И на меня, которому это тоже не особенно нравилось, она не смотрела а смотрела куда-то между нами. Голос ее был совсем тихим. Она достала два листка бумаги.

– Это расписание учителей,- сказала она,- и Хессен тоже. Я списала его.

Она обращалась к Августу, стараясь не смотреть на него.

– Я опоздала пять раз. В таких случаях вызывают к Билю. Я специально пришла пораньше, и мне пришлось ждать в приемной. Расписание висит на стене. Когда секретарша вышла, я его списала,- ту часть, что успела. Остальное я вычислила, расспросив другие классы. Когда у меня оказалось все это, я смогла сделать расписание того, когда какие классы заняты. Эти два расписания вместе с расписанием учеников, которое я сделала раньше,- это общее расписание всей школы. Это я и хотела рассказать. А теперь уходи, если не хочешь принимать в этом участие.

Сначала он молчал. Потом поднял рубашку, на животе у него были спрятаны листы бумаги. Он развернул их – это были те два рисунка, тот, со звездочкой, и первый, где фон не был закрашен. Он не выбрасывал свои рисунки, как другие.

– Ты рисуешь что-то,- сказал он,- и за это ничего не получаешь. Потом делаешь то же самое, но на этот раз тебе наклеивают звездочку и тебя хвалят. В чем тут дело?

Он говорил небрежно, не глядя на нее, он проверял ее. Если она ошибется, то потеряет его.

Она посмотрела на рисунки, казалось, она прислушивается к ним, так же как она слушала меня,- и тут я понял, что ей удастся достучаться до него.

– Это как-то связано со временем,- ответила она. – Ты получил звездочку, потому что потратил на второй рисунок больше времени. И потратил время определенным образом. Мы считаем, что у них есть какой-то план, связанный со временем.

– То есть второй был не лучше?

Теперь он прямо смотрел на нее, она же старалась не встречаться с ним взглядом.

– Не бывает такого, чтобы что-то было лучше,- ответила она.- Просто второй больше согласуется с их планом.

Откуда она могла это знать – ей было всего шестнадцать лет. Как она могла понять это и так сформулировать?

Когда что-нибудь одно оказывается лучше, чем что-нибудь другое? Это важный вопрос.

Хотя о чем бы ты ни задумывался, оно скорее оказывалось плохим, чем хорошим. С Оскаром Хумлумом, например, не все было в порядке, Аксель Фредхой тоже не считал, что он нормальный. Да и я тоже так не считал – в моем деле было написано «средние способности», но они с самого начала признавали, что эта оценка была несколько завышена.

И если все-таки получилось так, что именно я остался и могу задавать вопросы здесь, в лаборатории, а не Хумлум, например, то это не потому, что я оказался лучше, я так никогда не говорил. Я просто очень хотел жить.

В «Сухой корке», на дистанции в четыреста метров, всегда можно было определить, кто бегает лучше остальных. И очень часто, когда играли в футбол, можно было сказать, что одна передача была лучше другой. Но на самом деле гораздо реже, чем может показаться. И чаще всего в простых ситуациях, где имелось меньше вариантов.

На уроках Биля было ясно, когда ответ был правильным.

У Карин Эре все было немного более расплывчатым, но, строго говоря, не возникало серьезных сомнений в том, кто пел достаточно чисто, чтобы попасть в хор.

Может возникнуть такое впечатление, что оценка качества спетой песни, ответа на уроке или игры в футбол – очень простая задача, нечто раз и навсегда установленное.

Но в этих случаях всегда заранее имелось готовое решение. Надо забить гол, запомнить определенную дату, спеть чисто и пробежать за определенное время. Существовал определенный четырехугольник знания – словно шахматная доска, словно футбольное поле. Поэтому было совсем не трудно определить, что является правильным, а что неправильным и когда одно лучше или хуже чего-то другого. Но как только все становилось хотя бы немного более сложным, например в начале атаки или на средней линии, уже невозможно было с уверенностью дать ответ. То же самое с рисунком Августа, казалось, что в этом случае оценить почти невозможно,- ведь это был его рисунок, как же заранее могло появиться готовое решение относительно того, каким он должен быть?

Когда люди что-то оценивают, они вынуждены представлять себе какое-то положение на линейной шкале ценностей, в противном случае невозможно дать оценку. Каждый человек, который говорит, что вот это хорошо, или плохо, или немного лучше, чем вчера, берется тем самым утверждать, что имеется некая система оценок, что каким-то достаточно надежным и не вызывающим сомнений способом можно дать некую количественную оценку какой-нибудь работе.

Но никто никогда так и не смог определить, как же именно надо ставить оценки. Это говорится не для того, чтобы кого-нибудь смутить. Ни разу за всю человеческую историю никто для чего-нибудь хотя бы немного более сложного, чем отдельные ситуации на футбольном поле или четырехсотметровый забег, не смог предложить каких-нибудь критериев, которые можно было бы изучить и которым могли бы следовать различные люди,- так, чтобы в результате они могли прийти к одной и той же оценке. Никто никогда так и не смог прийти к единому мнению о том методе, при помощи которого можно определить, что один рисунок, одно блюдо, одно предложение, одно ругательство, одно взламывание двери, один удар, один национальный гимн, одно сочинение по датскому, один школьный двор, одна лягушка или один разговор хороши или плохи или лучше или хуже, чем какие-нибудь другие.

Никогда и ничего, что хотя бы немного походило на метод.

Но метод необходим, именно он может гарантировать, что можно обсуждать что-либо честно и открыто, метод – это то, что можно передать другим, может быть, не таким личностям, как Йес Йессен или я, но, во всяком случае, таким, как Катарина или какой-нибудь учитель.

Но в мировой истории не существует никакого метода оценки качества комплексных явлений.

И тем более не существует его для того, что возникает в лаборатории.

И все-таки все берутся судить, что хорошо, а что плохо. Иногда их мнения почти совпадают. Например, никто, в общем-то, не сомневался, что происшедшее с Оскаром Хумлумом – то, о чем я пока что не смог рассказать,- совсем небольшая потеря. Даже то, что случилось с Акселем Фредхоем и, уж конечно, с Йесом Йессеном. Возможно, кроме меня и еще нескольких человек – мы так не думали. Для меня то, что случилось с Хумлумом, вовсе не было нормальным, и дело не только в том, что он спас меня, я бы и раньше так думал. Каждый день с тех пор я вспоминаю о нем, а прошло уже больше двадцати лет; иногда он появляется в переходный между сном и явью момент, иногда он приходит в лабораторию поговорить со мной. Это продолжалось долгое время после всего, что случилось, так что можно было сойти с ума. Иногда бывало такое состояние, что очень хотелось сойти с ума.

Но так не бывает – с ума человек по собственному желанию не сходит. И если уж тебе на роду написано обладать средними способностями или чуть-чуть не дотягивать до этого уровня, то надо делать что-нибудь другое, чтобы все выдержать,- надо разработать стратегию.

Наверное, поэтому я обратился к мыслям об оценке.

Но если не существует никакого способа определить, что хорошо или что плохо, почему все ведут себя так, как будто он есть? Почему они могли с такой уверенностью раздавать звездочки и оценки, и делать записи в личных делах, и определять, у кого есть математические и художественные способности, и представлять Хумлума для перевода в дом для слабоумных Сентралмишон на улице Геронсвай, и назначать мне неопределенный срок в интернате Химмельбьергхус, потому что мои средние способности явились отягчающим обстоятельством? Если нет никакого метода, то почему все так уверены?