Ни разу я не видел, чтобы он сам кого-нибудь наказывал, он только передавал информацию дальше – это у него отлично получалось.

Было трудно или даже невозможно поверить в то, что Аксель – его сын, никто не видел, чтобы они разговаривали, особенно после истории с техническими коридорами. Аксель был на класс младше нас, от него вообще никто никогда не слышал ни слова, за исключением тех случаев, когда к нему обращался кто-нибудь из учителей, и даже тогда он говорил только самое необходимое.

Фредхой вел физику и химию, он использовал целый ряд учебных плакатов: периодическая система элементов, атомная теория Бора, двигатели от паровой машины до V-образного двигателя с шестью цилиндрами, великие географические открытия. Эти плакаты хранились в сундуках для карт, которые представляли собой покрашенные в белый цвет деревянные ящики высотой и длиной по полтора метра, были они при этом довольно узкими и закрывались на хлипкий мебельный замок.

Фредхой всегда носил свою солидную связку ключей на виду, продев безымянный палец левой руки в кольцо, так что ключи лежали на тыльной стороне руки. На этой связке у него висели ключи от ящиков с картами.

Ничто не предвещало несчастья, шел самый обычный урок, случай с техническими коридорами произошел за полгода до этого.

Фредхой попросил одну из прилежных девочек, Анну-Дорте Фельдслев, принести периодическую систему, она была дежурной на уроке физики. В каждом классе был обычный дежурный, который приносил на перемене молоко. Все дежурили по очереди в течение недели – такой порядок был и в любой другой школе. Но кроме этого, был еще дежурный на уроке физики, который помогал при проведении разных опытов и которого Фредхой выбирал из способных к математике учеников,- тогда дежурила Анна-Дорте. Она была болезненная девочка, и у нее всегда было освобождение от физкультуры, так что сначала никто ничего не понял. Фредхой попросил ее принести периодическую систему и дал ей ключи, она вышла в коридор и открыла ящик. Потом она снова его закрыла, пошла в класс, села за парту и отложила ключи в сторону. Потом ее вырвало. Ее вырвало прямо на стол, кто-нибудь другой попытался бы, возможно, добежать до раковины или корзины для бумаг. Но она никогда не вставала без разрешения.

Фредхой, должно быть, понял, что что-то не так: он вышел из класса и открыл ящик, который стоял прямо перед дверью.

В ящике, подняв голову, сидел Аксель, так, как будто ждал, что кто-нибудь придет и откроет крышку. Он попытался разрезать себе язык бритвенным лезвием, ему удалось сделать довольно глубокий разрез. Детали стали известны позже, и то лишь некоторые детали, но бритвенное лезвие мы видели. Потом кто-то говорил, что он сначала съел какое-то обезболивающее средство.

Далее Фредхой действовал решительно и четко, как и в случае, если бы пострадал кто-нибудь другой и ему бы потребовалось оказать первую помощь и срочно вызвать «скорую». С уроков отпустили только наш класс, и уже на следующий день во время утреннего пения сообщили, что жизнь Акселя находится вне опасности.

Мы его больше никогда не видели, никто никого не допрашивал, и больше к этому происшествию не возвращались. Но когда через три недели наступила Пасха и дети учителей после каникул не появились в школе, то все поняли, что это связано с тем случаем,- сомнений в этом не было.

Это я и рассказал Августу в туалете, чтобы объяснить письмо.

– Если в этом никто не сомневался,- спросил он,- почему же она спрашивает?

Он был на голову ниже меня и к тому же всегда немного горбился, и сейчас тоже. Ссутулившись, он поглядывал на меня из другого угла кабинки. Несколько раз затягивался, потом тушил сигарету, осторожно взявшись за горящий кончик и убирая его, чтобы не пропало ни крошки табака. Через некоторое время снова закуривал.

Он курил так, как курят только взрослые, да и то не часто. С жадностью. Это было странное зрелище. Маленькое тело – и эта жадность.

Он был на два года младше меня, на год моложе всех остальных в классе, потому что я ведь был переведен на класс младше, когда приехал из «Сухой корки». Никто не сказал, откуда он взялся, видно было, что он не может учиться, хотя все быстро схватывает,- и все же они приняли его в класс, где учились дети на год его старше.

Я не смог ответить ему: наружная дверь медленно открылась, было похоже на то, что ее открывал учитель. Мы уже довольно долго здесь пробыли, и, может быть, нас хватились. Стряхнув отовсюду пепел, мы спустили воду и вышли из туалета.

В тот вечер он попросил лишнюю таблетку нитразепама, но ему не дали.

Он ничего не сказал и, походив сосем недолго, улегся так, как будто заснул.

Выглядело это неубедительно.

И все-таки я почти его не слышал. Когда мы пролежали в течение часа – так показывал будильник,- приоткрылась дверь. Совершенно беззвучно, но я почувствовал сквозняк, двигался он очень тихо.

Выход из корпуса был закрыт по ночам, он пошел по коридору к лестнице в подвал, в подвале находилась кухня. Я решил, что он проголодался, однако ходить туда не имело никакого смысла – на холодильниках и морозильниках висели замки.

Но дело было не в голоде. Он не зажег света, казалось, он видит в темноте, словно животное. Я стоял на верхней ступеньке лестницы, сначала было тихо, потом открылась газовая плита. Тогда я пошел за ним вниз и включил свет.

Открыв дверцу плиты, он забрался на нее. Он стоял как во сне, повернув голову и пристроив ее на решетку над конфорками. Одной рукой он пытался удержаться, другую положил на ручку плиты. Глаза у него были закрыты. Сначала он не заметил, что горит свет. Я наблюдал за ним, а он открыл газ, совсем чуть-чуть, и как будто глотнул из конфорки. Потом снова ее закрыл.

Открыв глаза, он увидел меня.

– Мне было не достать,- объяснил он.

– Это промышленная плита,- сказал я.- Она на полметра выше, чем те, которые стоят в домах.

Сам он идти не мог, и я взвалил его на спину. Он казался таким легким, даже когда я поднимался по лестнице. Изо рта у него пахло газом.

Я положил его на свою кровать.

– У меня все под контролем,- сказал он.- Я сплю в гостиной. Когда они засыпают, я иду на кухню. Нужно столько, чтобы можно было заснуть. Но не так много, чтобы невозможно было вернуться в кровать.

Ребенок уже некоторое время говорит о том пространстве, которое ее окружает. Она использует такие слова, как «здесь», «там», «внутри», «внизу», она очень подробно описывает окружающий мир, ей двадцать месяцев.

Но она не говорит о времени: «завтра», «вчера», «через месяц» для нее еще ничего не значат. Она говорит «через некоторое время» и имеет в виду все формы будущего времени.

Мы начинаем постигать пространство, прежде чем мы постигаем время.

Но скоро она начнет говорить о времени. И тогда она скажет о нем, что оно идет.

Мы говорим, что время идет. Что оно бежит. Что оно словно река. Мы представляем себе, что у него есть направление и длина, что оно может быть описано так, как мы описываем пространство.

Но разве время то же самое, что пространство? Тем, чем я занимаюсь сейчас в лаборатории, я занимался и вчера, оба события относятся к одному и тому же месту, они не разделены в пространстве. Но у них разное время.

Есть и другое различие. Думать о пространстве можно без всякого труда. Когда думаешь о времени, всегда становится больно.

Может быть, все наоборот, может быть, с боли все и начинается. Поскольку ей всегда пытаешься найти объяснение – беспричинную боль вынести невозможно. И тогда пытаешься объяснить ее при помощи времени. Именно это приходилось говорить самому себе, сидя на кровати рядом с Августом, от которого пахло так, как будто он был наполнен газом. Приходилось говорить самому себе, что все это потому, что он не мог заснуть, само по себе это не страшно, просто в это время суток ему всегда тяжело. Дело было во времени, это оно было трудным, говорил я сам себе.