Такэо кладет окурок в карманную пепельницу и потягивается.

— У меня идея! — почти кричит Муцуми, вскидывая голову. — Это просто здорово! Такого мы еще не делали.

— Рассказывай, сестренка.

— Мозги, — произносит она с таким видом, будто открыла новый закон физики.

— Что?

— Мы испачкаем картину мозгами ее хозяина. Когда все как следует засохнет, можно будет продать ее на аукционе. Представляешь, как это будет? Да всякие придурки с ума сойдут, когда увидят такое! Дырка там, где вошла пуля и засохшие мозги… Это know-how в уничтожении произведений искусства.

По ее лицу видно, что она гордится собой.

— Неплохо, — говорит Такэо, приподнимаясь на локте. — Очень неплохо, сестренка… Хотя, было бы совсем хорошо, если бы на картине оказались мозги самого художника. Творец написал картину и полностью раскрыл себя, вывернул наизнанку… Это уже не назвать деструктивным подходом. Самое настоящее созидание, краеугольным камнем которого становится разрушение. Вернее, саморазрушение…

— Вы что, серьезно? — спрашиваю я.

Вопрос можно считать риторическим.

— Ты только подумай, какие возможности открываются! — захлебываясь говорит Муцуми. Ножницы летят в сторону, очертив блестящую дугу. — Творец сливается со своим творением! Это же новая идеология!

— Подожди, подожди… Не спеши. Тут надо все как следует обдумать…

— Да что тут думать?! — Муцуми тянется за своей волшебной сумочкой. За хлорпротиксеном, аминазином, тизерцином. За маленькими кругляшками, дарующими почти дзенский покой. Это — медитация на хлорпротиксен. Медитация на аминазин. Медитация на тизерцин. Это — маниакальная фаза маниакально-депрессивного синдрома.

— Эй! — говорю я. — Вы серьезно?

Вопрос риторический.

— Тут есть над чем подумать, сестренка.

Такэо вытряхивает из пачки новую сигарету.

— Все и так ясно. Подводим его к картине, ставим спиной к ней и стреляем в лоб. Или можно наоборот — лицом к картине, а выстрелить в затылок… Разница невелика.

Она задумчиво потирает кончик носа.

— Да нет, вопрос не в технической стороне дела. Главное, до конца осмыслить мотивацию, понимаешь? Если бы дело касалось непосредственно художника, все было бы ясно. Возведенное в абсолют самопожертвование ради созидания. Что-то в этом роде… А вот с коллекционером не так-то просто.

— Эй, вы, придурки! — ору я так, что Юрико вздрагивает, вынимает из ушей наушники и непонимающе смотрит на меня. — Вы этого не сделаете! Вот уж этого я вам точно не дам сделать! Хватит! Плевать мне на все, я прямо сейчас иду в полицию. Чертовы психи!

Наверное, я кричу очень убедительно. Они наконец-то обращают на меня внимание. Так же обращают внимание на таракана, выползшего среди белого дня на обеденный стол. Я вскакиваю, и из опрокинутой коробки на траву вываливается все ее содержимое — исобэяки, крокеты, кусочки маринованного баклажана, суси с макрелью и тунцом и прочие дары семейного ресторанчика. На сочной изумрудной траве все это выглядит еще аппетитнее. Если, конечно, в этот момент вообще уместно вспоминать об аппетите.

Муцуми с Юрико смотрят на меня, открыв рты. Вид у них донельзя глупый. Мне даже немного смешно. Впрочем, веселье быстро проходит. Достаточно мне взглянуть на Такэо, и я понимаю, что смеяться пока еще рано. Даже слишком рано. Он смотрит на меня снизу вверх, по-прежнему полулежа на своей куртке. Смотрит прямо в глаза. И во взгляде нет ничего, кроме безграничной, почти божественной любви. Так может смотреть будда.

— Сядь, — говорит мне Такэо вполголоса. — Сядь и успокойся. Ты привлекаешь внимание.

— Я собираюсь привлечь еще больше внимания! Я собираюсь привлечь охренительно много внимания к тебе и твоей психованной сестричке!

Я больше не могу смотреть в эти лучащиеся добротой и состраданием глаза. Я разворачиваюсь, чтобы уйти отсюда. Даже больше — я делаю два шага прочь от этой компании. Но, услышав слова Такэо, застываю на месте.

Этот подонок, желающий на свой манер спасти все человечество. Этот псих с альтруистическими наклонностями вывернутыми наизнанку. Этот убийца с глазами просветленного. Он ласково говорит:

— Юри-тян, ты готова умереть прямо сейчас?

Я оборачиваюсь. Он гладит Юрико по голове, как свою дочь. Глаза у нее полуприкрыты, на мягких губах грустно-мечтательная улыбка.

— Юри-тян, — еще нежнее говорит Такэо, глядя на девушку с невыразимой любовью, — ты готова уйти красиво? В этом прекрасном парке, под сенью старых каштанов за три часа до захода солнца?

Юрико вздыхает, как вздыхает человек, который после долгих лет скитаний, в конце трудного пути, увидел вдалеке родную деревню, прилепившуюся к подножию горы, и свой дом, целый и немного обветшавший. В ее вздохе нет ничего, кроме облегчения и тихой робкой радости.

— Да, — шепчет она. — Я готова…

Только сейчас я замечаю, что вторая рука Такэо сжимает пистолет, ствол которого упирается в бок девушки. Как раз рядом с сердцем.

Такэо вопросительно смотрит на меня:

— Ну, что? Почему ты не спешишь в полицию? Почему ты больше не орешь на весь парк? Что-то случилось?

— Отпусти ее, ублюдок.

Такэо цокает языком. В сочетании с покачиваниями головы, это означает: «неверный ответ».

— Сядь и успокойся. Ты ничего не добьешься, если будешь вести себя, как дурак. Пора бы понять, в этой партии ты — проигравший. И всегда был им… У тебя нет иного выхода, кроме как смириться с тем, что происходит. Чем быстрее ты это сделаешь, тем будет лучше для всех. Давай сосчитай до десяти, сделай пару глубоких вдохов и садись. Господин Рэй — это не твоя война, как говорят в глупых американских фильмах, по которым ты судишь о жизни.

Пистолет по-прежнему тычется в ребра Юрико.

Все смотрят на меня. На меня — побежденного, но не желающего смириться с этим. На меня — обреченного, но не верящего в это. На меня — растерянного, испуганного и жалкого в своих попытках казаться вовсе не таким.

А я стою и вдыхаю запах кроличьей шерсти. Но теперь страха нет. Потому что я знаю…

…Знаю, что невидимый Кролик-мясоед стоит сейчас за спиной Юрико, раззявив розовую вонючую пасть с длинными и острыми резцами. И желтые, блестящие от покрывающей их слюны зубы вот-вот вонзятся в горло девушки по имени Кобаяси Юрико, отделяя ее голову от туловища.

Вот он — момент прозрения. Миг слияния с абсолютом. Секунда, равная вечности, и вечность, равная секунде, в течение которой ко мне приходит откровение.

Разноцветные кусочки стекла складываются в мозаичный рисунок. Расплывчатое изображение вдруг становится четким и ясным. Нужное слово, которое никак не мог вспомнить, хотя его тень скользила весь день по краю сознания, внезапно всплывает в памяти. Все эти варианты — бледная копия того, что происходит в моей голове в данную секунду. Осознание — вот слово, которое первым приходит на ум, когда я хочу дать определение этому.

Осознание, понимание, прорыв, сатори. Все эти понятия становятся актуальными из-за одной-единственной мысли, которая приходит мне в голову, когда я смотрю на Юрико, на пистолет, уткнувшийся в ее ребра и чувствую запах кролика. Мысль проста и остра, как лезвие меча.

Кролик-мясоед — это Смерть.

Вот так все просто.

Это мой оживший страх смерти. Это сама смерть, визуализированная мной как гигантский плотоядный кролик.

Такое я делаю открытие за три часа до заката, стоя на лужайке центрального парка в городе Мидзусава.

Я начинаю смеяться. Слезы градом текут по щекам, мой смех больше напоминает рыдание. Но на самом деле я смеюсь. Захлебываясь, трясясь как паралитик, кусая губы, размазывая слезы по лицу. Я хохочу. Я рыдаю. Я без сил падаю на землю и утыкаюсь лицом в траву. Травинки забиваются в ноздри и рот. Я отплевываюсь, обгрызаю их, не переставая плакать, смеяться, реветь, рычать, стонать. Я катаюсь по мягкой траве, по остаткам валяющегося на ней ужина, размазывая баклажаны и рис по лицу, по рубашке и брюкам…

И все равно этого мне кажется мало. Меня вот-вот разорвет на части от переполняющих эмоций. Мелькает мысль, что сердце на самом деле может не выдержать такой нагрузки. Это и пугает и веселит одновременно.