— Но как ты чувствовал? — продолжал допытываться тесть.

— Ну, не знаю, — пытался объяснить Пако, помогая себе жестами, — было такое ощущение, что все сходится вместе.

— Как лучи в одной точке, — кивнул Хавьер.

— Тореадоры всегда очень суеверны, — заявил тесть.

— Ну да, когда так рискуешь жизнью… все имеет значение, — сказал Пако. — Звезды, планеты…

— Они сходят ради тебя с орбит, что ли? — не унимался тесть.

— Я преувеличиваю, — ответил Пако. — Может, это просто было шестое чувство. Может, только оглядываясь назад, я вижу какой-то особый смысл в событии, которое в считанные секунды перечеркнуло мою молодость.

— Прости, Пако, — смутился тесть. — У меня и в мыслях не было приуменьшать…

— Но поэтому я и хотел быть матадором, — продолжал Пако. — Мне нравилась определенность опасности. Это как проживать жизнь с осознанием всех ее подвохов. Случилось лишь то, что я неверно истолковал знаки. Никто не смог бы предсказать то несчастье. Пока я раззадоривал быка мулетой, он ни разу не свернул за ней направо, носился исключительно по прямой и вдруг… когда я оказался как раз над рогами, боднул с изворотом вправо. Как бы то ни было, мне посчастливилось остаться в живых. Это как мама сказала Мануэле: «Бог дал, Бог и взял». Без всяких причин.

На этом обед закончился, и Мануэла со своей компанией уехала. Семейство Пако и его родственники со стороны жены пошли наверх соснуть. Хавьер и Пако остались сидеть во дворике с бутылкой бренди. Пако сильно наклюкался.

— Может, ты был слишком умным для тореро, — начал Хавьер.

— Я жутко учился в школе.

— Тогда, может, ты слишком много думал.

— Да ничего подобного, — отмахнулся Пако. — Это уже потом пришли раздумья. Когда бык меня покалечил, я занялся наведением порядка у себя в голове. Все сообщения и видеоматериалы о моих звездных мгновениях, которых никогда не было и никогда не будет, отправились в мусорное ведро. После этого я ощутил жуткую пустоту. Меня мучили ночные кошмары, и все решили, что я заново переживаю тот жуткий момент, но для меня-то это было в прошлом. Мои страшные сны были о будущем.

Пако налил себе еще бренди и подвинул бутылку Хавьеру; тот покачал головой. Пако перекатил через стол цилиндрическую сигару, и Хавьер тем же путем отправил ее ему обратно.

— Образец самообладания, — буркнул старший брат.

— Ты и в самом деле так думаешь? — спросил Хавьер, чуть не расхохотавшись.

— Да-да. Ты всегда спокоен и невозмутим. Не то что я. Я был в полном мраке. Нога как тряпка, и никаких перспектив. Ты же знаешь, меня спас папа. Он устроил меня на ферме. Купил мне первое стадо. Он дисциплинировал меня… задал направление.

— Конечно, он был солдатом и понимал, что нужно мужчине, — сказал Хавьер, сознавая, что ради Пако несколько приукрашивает правду.

— Ты все еще читаешь его дневники?

— Почти каждую ночь.

— Это как-то меняет твое отношение к нему?

— Видишь ли, он писал абсолютно, до ужаса честно. И это заставляет меня восхищаться им, но его откровения… — ответил Хавьер, помотав головой.

— С каких пор он был в Легионе? — спросил Пако. — Они ведь творили черт-те что, эти легионеры, ты ведь знаешь.

— Он участвовал в нескольких кровавых акциях истребления в Испании во время гражданской войны и в России во время Второй мировой войны. Какая-то доля зверства, приобретенного им в этих войнах, продолжала жить в нем, даже когда он перебрался в Танжер.

— Мы не замечали ничего подобного, — сказал Пако.

— Зато в своем бизнесе он пользовался теми же методами, что на войне… Методами устрашения, — объяснил Хавьер. — И это прекратилось только тогда, когда он полностью посвятил себя живописи.

— Думаешь, живопись помогла ему?

— Я думаю, что он выплескивал в нее свою ожесточенность, — ответил Хавьер. — Славу ему принесли Фальконовы «ню», но многие его абстрактные картины порождены опустошенностью, злобой, безысходностью и порочностью.

— Порочностью?

— Читать эти дневники все равно что заниматься уголовным расследованием, — продолжал Хавьер. — Постепенно все выходит наружу. Вся тайная жизнь. Обществу — да и нам тоже — было открыто только то, на что прилично смотреть, но, по-моему, ему так и не удалось изжить в себе жестокость. Она проявлялась по-разному. Ты ведь знаешь, что часто, продав картину, он тут же бежал наверх и писал точную ее копию? Он всегда смеялся последним.

— Послушать тебя, так он был не таким уж приятным парнем.

— Приятным? Где в наши дни найдешь приятного парня? Все мы сложные и тяжелые люди, — откликнулся Хавьер. — Просто у папы были свои трудности в безжалостное время.

— А он объясняет, почему вступил в Легион?

— Это единственное, о чем он молчит. Он только упоминает о каком-то «инциденте». Если учесть, что во всем остальном он до безобразия откровенен, это наверняка было что-то ужасное. Что-то, изменившее его жизнь и засевшее занозой у него в сердце.

— Да он был совсем ребенком! — воскликнул Пако. — Что, черт возьми, может с тобой случиться, когда тебе всего шестнадцать?

— Много чего. Звякнул дверной звонок.

— Это Пепе, — сказал Хавьер.

Пепе Леаль, высокий и необычайно стройный, стоял перед дверью, вытянувшись по струнке и чуть запрокинув назад голову, как воплощенное ожидание. Он всегда сохранял серьезность и никогда не выходил из дому без пиджака и галстука. Никто не видел его даже в джинсах. У Пепе был вид мальчика, только что вернувшегося из частной школы, а вовсе не удальца, который выйдет на бой с пятисоткилограммовым быком и заколет его красивым и ловким движением.

Родственники обнялись. Хавьер повел Пепе в столовую, придерживая его за плечо. Пако тоже заключил юношу в объятия. Они сели бок о бок, но Пепе — Хавьер и прежде это замечал — оставался как бы сам по себе. И вовсе не потому, что имел великолепную выправку, пил только воду и сидел несколько отодвинувшись от стола. От простых смертных матадора отличало то, что он постоянно смотрел в лицо страху и побеждал его. Причем полностью отрешиться от страха не удавалось еще никому. Всякий раз, выходя на арену для смертельной схватки, Пепе заново преодолевал себя.

Хавьер видел его перед боем: дрожащий и мертвенно-бледный, он сидел в гостиничном номере, не уповая ни на Бога, в которого не верил, ни на людей, которые ничем не могли ему помочь. Он был просто оцепеневшим от ужаса существом. Затем его начинали одевать, и это запускало процесс. По мере того как смыкались на нем застежки traje de luces — его профессионального костюма, — страх усмирялся. Он больше не просачивался наружу, наводняя комнату невидимой заразой. «Светозарное одеяние» оказывало на Пепе магическое действие, напоминая о блестящей церемонии посвящения, сделавшей его полноправным тореро. А может, оно просто олицетворяло благородство профессии, и тому, кто в него облачался, ничего не оставалось, как держаться с подобающим достоинством. Тем не менее оно не избавляло от страха, а просто загоняло его внутрь.

— Ты в отличной форме, Пепе, — сказал Пако. — Как себя чувствуешь?

— Как обычно, — весело ответил он. — А как быки?

— Хавьер рассказывал тебе о моем Фаворите?

Пепе кивнул.

— Если ты его одолеешь, тебе никогда больше не придется сидеть сложа руки в ожидании контракта. Это как пить дать. Мадрид, Севилья и Барселона будут твоими.

Пепе снова кивнул: нервное напряжение лишило его дара речи. Пако описал ему других быков и, чувствуя, что Пепе хочет остаться наедине с Хавьером, извинился и отправился вздремнуть. Пепе позволил себе немножко обмякнуть.

— У вас изнуренный вид, Хавьер. Наверно, много работы, — сказал Пепе.

— Да, я даже сбросил вес.

— Вы сможете зайти ко мне в отель перед боем?

— Ну конечно, я постараюсь. Уверен, что мое расследование продержится без меня несколько часов.

— Вы всегда мне помогаете.

— Я тебе больше не нужен, — произнес Хавьер.

— Нет, нужны. Это очень важно для меня.