— Элоиса предполагала, что он, возможно, иностранец или в нем есть примесь чужой крови. Он выглядел как испанец, одевался как испанец, говорил по-испански, но вел себя иначе.

— Как уроженец Северной Африки?

— Вряд ли. Элоиса не любила североафриканцев. Она никогда не связывалась с ними, и если бы он был похож на них, ее бы к нему не потянуло. Элоиса считала, что он или долго прожил в другой стране, или рожден в смешанном браке.

Они подъехали к институту. Там было тихо и пусто. Они, стоя за стеклом, смотрели на тело Элоисы. Ее глаза были каким-то образом восстановлены. Глория Гомес положила ладони на стекло и прижалась к нему лбом. Изливая свое горе, она тоненько заскулила, словно жалующаяся на непосильную ношу старая мебель.

— Кто-нибудь из ваших родителей еще жив? — спросил Фалькон, обращаясь к ее затылку, где волосы уже заметно истончились, и заметил, что шов на плече ее дешевенького пальто разошелся. Глория покатала лбом по стеклу.

— Что могло привести Элоису на кладбище Сан-Фернандо?

Глория повернулась спиной к своей мертвой сестре.

— Она посещала его, как только у нее выдавалось время, — сказала Глория. — Там похоронена ее дочь.

— Ее дочь?

— У нее родилась девочка, когда ей было пятнадцать, но она умерла, прожив всего три месяца.

В полном молчании они поехали в полицейское управление. На стоянке Фалькон сделал последнюю попытку выяснить, не говорила ли Элоиса что-нибудь о внешности Серхио.

— Она сказала, что у него красивые руки, — вот все, что он сумел из нее выудить.

Когда Фалькон открыл дверь своего кабинета, трезвонил телефон. Это звонил доктор Фернандо Валера, чтобы сообщить, что он нашел ему психолога-клинициста, который уж точно не интересовался искусством. Фалькон был не в настроении это обсуждать.

— Ее зовут Алисия Агуадо. Она примет вас у себя дома, Хавьер, — сказал врач и продиктовал ее адрес на улице Видрио. — Клиническая психология использует очень жесткие тренинги, а Алисия объединила их с некоторыми собственными… неординарными методами. Она прекрасный специалист. Я понимаю, как трудно сделать первый шаг, но настоятельно вам рекомендую повидаться с этой женщиной. Вас подтачивает отчаяние. Это серьезно.

Фалькон повесил трубку, думая о том, насколько, оказывается, всем заметно его отчаяние, как все его чувствуют, и Серхио в том числе. Вошел Рамирес и сел, вытянув вперед ноги.

— Ну что, сеньора Хименес раскололась? — спросил Фалькон.

Рамирес смахнул воображаемую пылинку со своего галстука, словно собирался похвастаться победой, одержанной им на сексуальном фронте.

— Держу пари, она носит дорогое нижнее белье, — объявил он, — и вьетнамки летом.

— Кажется, она сумела-таки склонить вас на свою сторону, — заметил Фалькон.

— Я позвонил Пересу на склад «Мудансас Триана» и велел ему забрать ящик с домашним киноаппаратом и пленками, — сказал Рамирес. — Она, не моргнув глазом, согласилась его отдать. Но вам, возможно, интересно, что она добавила, когда я повернулся, чтобы уйти.

Фалькон жестом поторопил его.

— Она сказала: «Этот ящик берите, но к прочему не притрагивайтесь. Если вы сунете нос хоть еще в одну коробку, можете не сомневаться, что ничто из ее содержимого не будет принято в качестве доказательства».

Фалькон попросил его повторить все сначала, что тот и сделал. Со второго раза Фалькон отчетливо понял: Рамирес врет как сивый мерин. Он не верил, что Консуэло Хименес могла действовать столь прямолинейно и грубо.

— А как насчет того, чтобы помочь нам с уточнением времени съемок фильма «Семья Хименес»?

— Она сказала, что обязательно этим займется, но позже, потому что сейчас очень занята и не освободится до конца Ферии.

— Премного ей благодарны!

— Тяжело быть скорбящей вдовой, — съязвил Рамирес.

Среда, 18 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Фалькон сидел дома, за столом, и с зависшей над нетронутым обедом вилкой размышлял, но не о Рамиресе, а о комиссаре Леоне, который никогда не достиг бы такого положения, не будь у него недюжинного таланта политика. Если Леон — через Рамиреса — держал руку на пульсе его расследования и допускал подобное давление на Консуэло Хименес, которая, скорее всего, понятия не имела о компании «МКА», что же тогда все это могло значить, учитывая, что комиссар был одним из директоров консультационной фирмы? Фалькон отложил вилку, почувствовав, как на него, словно тошнота, накатывает приступ паранойи. Его при первой же возможности выведут из игры. Пока махинации «МКА» остаются под спудом, комиссар Леон с радостью позволяет им стучать в тяжелую дверь Консуэло Хименес. Но стоит этим махинациям открыться — ему крышка.

После обеда они опять встретились с Рамиресом, чтобы посмотреть старые домашние съемки Рауля Хименеса. К ним присоединился Перес, доставивший пленки из «Мудансас Триана». Он также сообщил, что на складе только один вход и что помещение для длительного хранения вещей находится в задней части здания. Каждому клиенту предоставлена отдельная запертая на замок камера для ящиков и мебели. Все ящики запечатаны клейкой лентой. На ленте указана дата приема вещей на хранение, так что если бы кто-то вознамерился открыть хотя бы один ящик, это сразу стало бы известно. Вещи Рауля Хименеса принадлежали к числу тех, что, казалось, застряли тут навеки. Доступ на склад имели все работники компании «Мудансас Триана», но только у заведующего были ключи от всех камер, и без него никому не полагалось туда входить. Ключи хранились в запертом сейфе, стоявшем в его кабинете. Ночью территорию склада патрулировали два охранника с собаками. За последние сорок лет было зарегистрировано четыре взлома с целью ограбления, окончившихся ничем благодаря своевременному вмешательству полиции.

Фалькон был очень рад присутствию Переса, избавлявшему его от необходимости принимать на себя удар комментариев Рамиреса. Он не ожидал от себя такой сильной эмоциональной реакции на мерцающие черно-белые картинки из прежней, более счастливой, жизни Рауля Хименеса. Никогда прежде он не испытывал такого волнения в темноте кинозала. Художественные фильмы не оказывали на него подобного воздействия. Он всегда остро чувствовал вымысел, отказываясь от необходимого участия в игре, и ни разу не уронил ни единой сентиментальной слезы.

Теперь же, близко познакомившись с главными героями трагедии, он наблюдал за тем, как Хосе Мануэль и Марта играют на пляже на фоне накатывающих на берег волн. Жена Рауля, Гумерсинда, вошла в кадр, повернулась и протянула вперед руки. Следом за ней появился едва начавший ходить карапуз — Артуро. Он, переваливаясь, дотопал до ее вытянутых ему навстречу ладоней, и она, обхватив его маленькое тельце, подняла малыша высоко над головой, а он, болтая ножками и заливаясь счастливым смехом, смотрел вниз на ее улыбающееся лицо. Когда мать подбросила сына вверх, в животе у Фалькона что-то всколыхнулось. Он вспомнил это ощущение и вынужден был зажмуриться, чтобы сдержать слезы, подавленный тяжестью трагедии, разбившей эту семью.

Он никак не мог понять, чем так тронуло его семейство Рауля Хименеса. Ему часто приходилось встречаться с семьями, разрушенными убийством или изнасилованием, наркотиками или мордобоем. Что же такого особенного в данном конкретном случае? Ему обязательно надо было с кем-нибудь поговорить об этом, прежде чем его отчаяние, пока сочившееся тоненькой струйкой, прорвет плотину. Алисия Агуадо… но поможет ли она?

В комнате включился свет. Рамирес и Перес повернулись в креслах, чтобы взглянуть на начальника.

— Здесь полно катушек с этой чепухой, — сказал Рамирес. — Я что-то не пойму, старший инспектор, чем конкретно мы здесь занимаемся?

— Ищем новые штрихи к портрету нашего убийцы, — ответил Фалькон. — Мы получили некоторое представление о его облике по кадрам, снятым на кладбище. Нам также сообщили, что он guapo и у него красивые руки. Итак, физически он обретает форму. Что же касается склада его ума, то мы уже не раз отмечали его склонность к творчеству и азартность. Нам известно, что он любитель кино и пристально следил за семьей Рауля Хименеса…