В пакете находилось еще что-то более весомое. Фалькон постелил на стол бумагу и вытряхнул на нее стеклянную пластину, которая при ближайшем рассмотрении оказалась лежащим лицом вниз осколком зеркала. Он перевернул его стержнем шариковой ручки и увидел инициалы П.Л., словно бы выведенные кровью.

Фалькон откинулся на спинку стула. Подхватив миф, запущенный средствами массовой информации, Серхио хвастался тем, что отвлек внимание Пепе Леаля солнечным зайчиком, когда тот приготовился к нанесению решающего удара. Это было нереально. Однако Хавьер заинтересовался, почувствовав отчаяние в высокомерной и грубой выходке убийцы.

Он постучал пальцем по карточке с названием наглядного урока. Похожие слова использовала его мать, отвечая на вопрос Мануэлы о содержимом глиняного сосуда. Какая-то мысль зрела в мозгу Фалькона, но ухватить ее не получалось. Он отщелкнул от себя карточку и, открыв второй пакет, обнаружил там пачку фотокопий. Судя по почерку, это были листки из дневников его отца.

«7 июля 1962 года, Танжер

Я ничего не слыхал о Сальгадо со дня нашего возвращения из Нью-Йорка, и вдруг именно в тот момент, когда эта мысль проплыла по ясному горизонту моего сознания, прибежал мальчик с запиской, написанной его рукой на почтовой бумаге отеля «Рембрандт». Он умолял меня незамедлительно явиться к нему в номер 321. Записка не слишком меня удивила. Ведь у меня в мастерской нет телефона. И только дойдя до бульвара Пастера, я вдруг занервничал. Что же такое должно было случиться, чтобы он счел возможным оторвать меня от работы? Я был заинтригован и встревожен. Лифт в отеле «Рембрандт» — это такая дергающаяся и вздрагивающая махина, которая каждый раз преисполняет меня уверенностью, что трос, на котором она висит, вот-вот лопнет. К двери с номером 321 я подошел с ощущением приближающегося рокового конца. Между нею и дверью в комнату имеется короткий коридорчик — одна из тех вызывающих недоумение конструктивных особенностей, которая, кажется, специально предусмотрена для такого рода случаев. Это позволило Сальгадо втащить меня внутрь и объяснить экстремальность ситуации в пространстве, над которым не тяготел ужас происшедшего.

Краткая версия — там, в номере, мертвый мальчишка.

Сальгадо сообщил мне, что он умер случайно.

«Случайно?» — удивился я.

«Он упал и ударился головой, — сказал он. — Он, должно быть, неудачно ушибся, но он определенно мертв».

«Как он упал?»

«Споткнулся на пороге ванной… но я втащил его на постель».

«Тогда почему бы нам не вызвать полицию и не объяснить все таким вот образом?»

Сальгадо молчал.

«Могу я хотя бы взглянуть на него?» — спросил я и, не дожидаясь ответа, прошел в комнату и обнаружил среди сбитых и скрученных простыней голого паренька: одна рука скрючена, язык наружу, глаза выпучены, на шее множество кровоподтеков.

«Мне кажется, он не ударялся головой, а, Рамон?»

«Это был несчастный случай».

«Не понимаю, Рамон, как можно случайно кого-то задушить».

«Я старался сделать как лучше».

Некоторое время мы стояли, глядя друг другу в глаза. Вдруг Рамон повернулся к стене и принялся биться об нее головой, произнося что-то невразумительное — вроде как на баскском диалекте. Я усадил его в кресло и спросил, как было дело. Он прижал кулаки к голове и как заведенный повторял, что это случайность. Тогда я заявил ему, что сейчас вызову начальника полиции и он будет сам с ним объясняться. Рамон вскочил и забегал по комнате, театрально размахивая руками и тараторя на том же тарабарском языке. Я смазал его по щеке. Он сразу же обмяк и опустился на пол. Его птичьи плечи затряслись от рыданий. Я дал ему еще одну пощечину, развернув лицом к себе.

«Скажи мне наконец, что произошло, — потребовал я. — Я тебе не судья».

«Я убил его», — ответил он.

«Из-за любви?»

«No, no, no que no!» — воскликнул он с пафосом. С излишним пафосом.

Тут до меня дошло, что у него внутри такая мерзкая гниль, что он скрывает ее даже от самого себя. Рамон убил парнишку только потому, что тот ввел его в искушение. Сальгадо ферт. Он ухлыстывает за дамами. Они с М. обожают друг друга. У него куча романов, которые долго не тянутся. Теперь он богат, знаменит в своем узком мирке и пользуется уважением… но его влечет к мальчикам, а это не вяжется с тем раззолоченным имиджем, который он для себя придумал. Таково мое мнение. Мальчик пробудил в нем то, что ему ненавистно, и он его прикончил.

Он произнес сакраментальную фразу:

«Я боюсь скандала».

Я не испытываю к нему презрения даже после того, что случилось. Кто я такой, чтобы кого-то презирать? Я сел в ногах кровати. Прикурил для Сальгадо сигарету.

«Ты мне поможешь?» — спросил он.

Я рассказал ему историю, которую впервые услышал от приятеля Б.Х. еще в сороковые годы. Про то, как богатый гомик подцепил в знаменитом манхэттенском гей-клубе нескольких солдат и отвез их на квартиру своей матери на 5-й авеню. Все надрались до чертиков, а один солдатик вырубился напрочь. Весельчаки стащили с него штаны и смеху ради начали брить ему волосы на лобке. И случайно — я подчеркиваю, совершенно случайно — отхватили парню член. И что они сделали? Сальгадо смотрел на меня совсем как Хавьер, когда я рассказываю ему на ночь сказку: зачарованно, с широко открытыми глазами. Ребята завернули его в одеяло, вынесли из дома и бросили где-то на мосту. Ему повезло, потому что его нашел полицейский и отправил в больницу, прежде чем бедняга умер от потери крови.

«Ну и что ты про это думаешь?» — спросил я.

Рамон заморгал, боясь сказать что-то невпопад.

«Если ты поможешь мне, Франсиско, — промямлил он наконец, — я никогда больше не сделаю ничего подобного».

«Чего? Убивать, что ли, больше не будешь?»

«Нет-нет… я имею в виду… никогда не буду путаться с мальчиками и начну вести примерную жизнь».

«Я помогу тебе, — сказал я, — но мне хочется узнать, что ты думаешь о том случае».

Рамон молчал. Совсем отупел от страха.

«Они заплатили тому солдату, — продолжил я, — чтобы он не подал в суд. И, как ты думаешь, сколько?»

Он потряс головой.

«Двести тысяч долларов, и это было в сорок шестом году, — добавил я. — В те годы выгоднее было расстаться с членом, чем заниматься живописью».

Сальгадо пронесся мимо меня в уборную, где его вырвало. Минуты через две он вернулся, вытирая рот платком.

«Не понимаю, как ты можешь так спокойно говорить об этом, Франсиско».

«Я убил сотни людей, не более и не менее виновных, чем мы с тобой».

«Тогда была война», — заметил Сальгадо.

«Просто я хочу сказать, что того, кто участвовал в таких бойнях, в каких участвовал я, вид мертвого мальчика в номере отеля не повергает в смертельный ужас. Так я жду твоего мнения».

«Их поступок чудовищен», — сказал он, затягиваясь сигаретой.

«Чудовищнее, чем убийство мальчика?»

«Они сознательно оставили его умирать».

«Так как это говорит о людях, на которых ты силишься произвести впечатление? — спросил я. — Преступник, кстати сказать, на свободе и по-прежнему ходит в друзьях Барбары Хаттон».

Рамон был слишком растерян, чтобы соображать.

«Мы их комнатные собачки, — пояснил я. — Мы их муси-пуси… да, даже я, Рамон. Они ласкают нас, кормят «вкусненьким», поддразнивают, а потом устают от нас и вышвыривают вон. Для богатых мы пустое место. Полное ничто. Меньше чем игрушки. А поэтому, когда будешь потягивать их шампанское, помни, что ради высокого мнения этих никчемных людишек ты прикончил этого паренька».

Мои слова ударялись в его грудь, как крупнокалиберные пули, и он, отодвигаясь назад, вжимался в спинку кресла.

«Ради них?» — воскликнул он в замешательстве.

«Ты убил его, поскольку тебе невыносимо думать, что эти люди могут узнать, чем ты занимаешься. Ты убил его, потому что сам считаешь себя порочным и полагаешь, что другие тоже тебя осудят. Но ты глубоко ошибаешься».

Он разрыдался. Я похлопал его по спине.