А теперь он стал гладиатором, который смотрит в глаза смерти, сражаясь на потеху публике. И Элиар невольно сжимал кулаки и стискивал зубы, думая, что не сдастся и сохранит то, что все эти годы отличало его от других рабов, что не давало ему опустить голову и смириться с веленьем богов. Он не понимал и презирал таких, как тот сытый, сильный, наглый, довольный своей долей германец, и он не был таким, как эти римляне, для которых — так считал Элиар — не важна цена триумфа, каждый из которых стремится насильно приковать к себе взгляды сограждан, римляне, которые топчут все, что встречается у них на пути. И вдруг опомнился: он был никем и ничем, мясом, как сказал германец, животным на скотобойне. Теперь ни для кого не имело значения, из какой он семьи, был ли он прежде беден или богат, чем и для чего жил.
«О, если б я мог кого-нибудь убить, прямо здесь и сейчас!» — в отчаянии подумал Элиар, а потом вдруг вспомнил улыбку и слезы Тарсии, и ему стало не по себе. И так он бился в сетях своих мыслей, не находя ни выхода, ни ответа едва ли не до самого утра, когда их вывели на площадку для упражнений, — навстречу новой жизни и… безвременной смерти.
…Было еще рано, и горизонт окутывал туман. Прохладный ветер бушевал в кронах придорожных деревьев — их ветви дрожали, сверкая серебристой изнанкой листвы.
Ливия шла по дороге, время от времени поглядывая на возвышавшийся к северо-западу от Палатина Капитолийский холм; самый неприступный из семи городских холмов, увенчанный цитаделью Капитолий в те времена являлся центром государственной жизни Рима.
«Ты и есть моя цитадель», — вспомнила она слова, которые как-то сказал ей Гай Эмилий.
Ливия шла быстро, почти бежала по рассекавшей равнину дороге, и ее сердце стучало как бешеное; когда она увидела внезапно появившегося из-за деревьев Гая Эмилия, оно на мгновение замерло, как замирало всегда в этот желанный момент. Помахав ей рукой, он пошел навстречу широким шагом. Дрожь пробежала по телу девушки, когда она встретилась с ним взглядом, — его темные глаза и ласкали ее и жгли, — а потом он взял руки Ливий в свои таким трепетным, нежным жестом, каким жрецы берут священные предметы, и поднес к губам. Это было все, что он мог позволить себе по отношению к ней, да еще достаточно невинные объятия и поцелуи, в которых почти не чувствовалось страсти, но которые были полны глубокой и искренней нежности.
Гай накрыл озябшую Ливию своим плащом, и они отправились в небольшую, в этот ранний час еще пустынную рощицу, с некоторых пор ставшую излюбленным местом их свиданий.
Солнце поднялось выше, и в наливающемся синевой небе медленно таяли легкие как пушинки облака, а листва деревьев была усыпана яркими бликами.
— Согрелась? — спросил Гай, сжимая ее ладонь в своей горячей руке.
Ливия улыбалась, ничего не отвечая, полная особого, светлого и теплого чувства. Девушка сама не ведала, насколько сильно изменилась, как не понимала, чем ее заворожил Гай Эмилий и чем его увлекла она сама. Он заменил ей собою все; случались мгновения, когда Ливия ни в чем не нуждалась, ни о чем не тревожилась, ни о чем не мечтала, только быть с ним рядом, слушать его речь, видеть его взгляд и улыбку, чувствовать прикосновение его рук, а иногда — губ. (Целуясь с Гаем, Ливия не задумывалась о том, можно ли целоваться до свадьбы, к тому же вовсе не со своим женихом!) Иногда ей чудилось, будто она сидит на бескрайнем лугу среди дурманящих цветов, рядом с чудесным источником, питающим силою ее жизнь, — и это было все, чего она желала получить в этом мире. Луций Ребилл ее не навещал, Тарсия умело прикрывала отсутствие своей хозяйки, и безоблачные летние дни летели как в прекрасном сне: все казалось таким пронзительно-ярким и в то же время нереальным… Порою Ливия не понимала, что же ей снится: быстротечные минуты их свиданий с Гаем или те долгие часы, когда она с нетерпением ждала новой встречи. Иногда девушка говорила себе: наверное, счастье в том, чтобы просто жить, ни о чем не задумываясь, наслаждаясь каждой минутой…
Она вспомнила об этом и сегодня, когда Гай Эмилий заговорил о том, что ее пугало, хотя подсознательно Ливия жаждала слышать такие речи: об их будущем.
Они сидели под сенью деревьев на расстеленном плаще; Ливия обняла руками колени, обтянутые шерстяной тканью туники, складки которой рассыпались волнами, сверкая вышитыми блестками, точно утренняя рябь на озаренной светом поверхности воды.
— Можно прожить сто лет и не встретить такую девушку, — говорил Гай, — в тебе столько обаяния, ты так искренна в своих желаниях и словах! Но… я не знаю, что делать дальше. Это все равно что идти по широкой светлой дороге, а потом вдруг наткнуться на овраг, глубокий и страшный, точно открытая рана! Даже если я увезу тебя в Этрурию, это нам не поможет. Отцовская власть незыблема, священна, отцовское слово сильнее любого закона. Тебя вернут назад, и я не смогу воспрепятствовать… Ты будешь считаться опозоренной, меня же осудят по всей строгости. Остается бегство и вечное изгнание, но к такому я не готов. Я завтра пошел бы к твоему отцу просить в жены мою дорогую Ливиллу, но чем это закончится и как будет выглядеть: ведь ты отдана другому, и скоро твоя свадьба! Да и какое преимущество я могу иметь перед Луцием Ребиллом в глазах Марка Ливия? Пожалуй, единственное: я намного богаче. Хотя не думаю, что твой отец придает слишком большое значение имущественному положению человека! По-моему, для него важно другое…
— Почему мужчины могут распоряжаться своей жизнью, делать выбор, а женщины — нет?
— Не знаю, — вздохнул Гай, — бывает и по-другому: человек имеет возможность выбирать, да вот только не знает, что выбрать.
— Хорошо, — подумав, промолвила Ливия, — я сама поговорю с отцом.
— Скажешь обо мне?
— Нет, — твердо произнесла она, и в ее душу впервые закралось понимание того, что многое в жизни, если только она не хочет, чтобы ее едва зародившееся счастье рассыпалось на части, как рассыпаются осенью головки увядших цветов, придется решать самой. — Я скажу, что не хочу выходить за Луция и попрошу отменить свадьбу. А там мы с тобою посмотрим, как лучше поступить.
— Но все уже решено! — простонал он.
— Ничего, — все с той же непоколебимой уверенностью проговорила Ливия. Ее глаза под тонкими полосками бровей сузились и сверкали, как сверкает лезвие ножа отражением солнечного света. — Отец меня любит и не пожелает видеть несчастливой.
— Боюсь, у него есть свое представление о твоем счастье, — с горечью отвечал Гай.
— Но прежде я хочу спросить тебя, — начала Ливия, и твердость в ее голосе сменилась робостью, тогда как пальцы беспокойно теребили сорванную травинку, — спросить о женщине по имени Амеана.
— Ах, это! — без малейшей неловкости и смущения засмеялся Гай, и Ливию больно кольнуло сознание того, с какой простотою мужчины могут относиться к таким вещам. — Поверь, милая Ливилла, Амеана ничего для меня не значит. Связь с нею была ошибкой. Я порвал с этой женщиной, едва встретил тебя. Больше о ней не стоит ни думать, ни говорить.
В действительности он был у Амеаны неделю назад — принес прощальный подарок. Так поступает всякий мужчина, если он хорошо воспитан и вежлив или хочет казаться таковым. Разумеется, куртизанка не требовала подобного внимания, но их связь была достаточно долгой, и Гай не счел возможным разорвать отношения, не удостоив Амеану последней встречей. Он вспомнил, как столкнулся на лестнице со странным человеком в темном плаще, человеком, взгляд пронзительных черных глаз которого буквально прилип к лицу Гая, отчего последний испытал крайне неприятное чувство. Этот человек не просто смотрел, он оценивал, запоминал. На мгновение мысленному взору Гая предстало ужасное зрелище: бездыханная гречанка, распластанная на залитом кровью ложе. Усилием воли он отогнал видение и вошел в знакомые комнаты. Рабыня попросила подождать, и он ждал, думая о себе и о своей жизни, о случившихся в ней по большей части вынужденных, а не желанных переменах.