На первых шагах преподавательской деятельности Плотников пытался изобрести велосипед. Задался целью совершить революцию: зачем рисовать мелом на доске, если можно принести с собой сделанные заранее плакаты?

И вот студенты старательно, не спеша перерисовывают в тетрадки схему за схемой, Алексей Федорович же переминается с ноги на ногу:

— Что так медленно? Хватит, записывайте…

— Мы не успеваем!!!

К счастью, Плотников быстро отказался от неоправдавшего надежды «велосипеда». Он понял, что при всей своей архаичности мел и доска были, есть и будут основным орудием лекторского труда. Выводя мелом на доске формулы или рисунки, преподаватель, во-первых, подает личный пример («вот видите, я работаю наравне с вами!»), во-вторых, задает последовательность переноса информации с доски в тетрадь (вовсе не безразлично, в какой последовательности «наращивать» рисунок, ее диктует логика взаимодействия элементов), в-третьих, поневоле отбрасывает несущественные детали, в-четвертых, устанавливает темп («если я успеваю, то должны успевать все!»).

С тех пор, не отрицая роли технических средств обучения, Алексей Федорович настороженно относился к использованию кодоскопов и диапроекторов в тех случаях, когда по характеру читаемого курса можно прекрасненько обойтись мелом, доской и влажной тряпкой.

Своей ролью преподавателя Плотников был доволен безоговорочно. Сложнее обстояло дело с наукой. Чем больше он узнавал, тем скромнее оценивал свои возможности. Его путь в науке как бы повторял путь самой науки.

Плотников был уверен в познаваемости мира, но понимал, что при всей возросшей стремительности развития, при всех успехах наука еще не миновала свой каменный век, что нынешние синхрофазотроны, электронные микроскопы и квантовые генераторы — всего лишь кремневый топор по сравнению с теми изящными, высочайше эффективными инструментами, которые создаст для себя наука в грядущем.

И он сознавал также, что рядом со своим прапраправнуком в науке выглядел бы отнюдь не как Архимед рядом с ним, профессором Алексеем Федоровичем Плотниковым, а скорее как пещерный человек, только-только научившийся добывать огонь!

Но при всем при том он испытывал тревогу за человеческую судьбу гипотетического потомка. Приобретя бесценные знания, всесилие, о котором мечтали наивные гении девятнадцатого столетия, не утратит ли что-то из их наследия, не сочтет ли ненужными, устаревшими духовные ценности предков? Не отклонится ли в сторону расчетливого рационализма ось спирали развития?

Нечто мистическое скрывалось за этим беспокойством, а над мистикой сам Алексей Федорович не упускал случая поиздеваться. И все же какие-то странные кошки скребли на душе и заставляли снова и снова думать о будущем индивида.

Он стоял возле большого, во всю стену, книжного шкафа, одетый в вылинявшие джинсы и рубашку с хлястиками — стандартное облачение стандартного молодого человека последней четверти двадцатого века.

Стоял и смотрел на меня укоризненно.

— Понимаете, что это? — спросил он.

— Просто шкаф, — ответил я. — Обыкновенный книжный шкаф, стеллаж, стенка. Что же еще?

Человек в джинсах, не глядя, достал книгу, и та, словно сама собой, раскрылась на нужной странице.

— Послушайте, что пишет Лидин. «Книжный шкаф в комнате — не просто собрание книг, пусть даже отлично изданных, это то, с чем живешь, что учит и ведет за собой. Ведь даже в гости приглашаешь именно тех, с кем испытываешь потребность общения…»

— И вы пригласили меня. Тронут. Но почему у вас так часто взывают к авторитету книги, к мертвой мысли?

— Мысль не бывает мертвой, — возразил он. — И как раз благодаря книге!

Я прервал его речь. Не выношу патетики, которой в старину подменяли аргументы!

— Послушайте, по-моему, еще при вас появился термин «информационный взрыв»?

Он молча кивнул.

— Тогда вы должны знать, что книга как средство информации уже не оправдывает свое предназначение. Миллионы томов, тысячи тонн испещренной типографскими знаками бумаги умещаются в микроблоке электронной памяти.

— А приобрести книгу все труднее, — невпопад сказал он. — Знаете, сколько трудов пришлось затратить, чтобы собрать эту библиотеку?

Он не был силен в логике, как, впрочем, и большинство его современников.

— Конъюнктурный фактор, — поморщился я. — Мода на книги преходяща, как и на… — мне удалось найти доступное для него сравнение, — как и на джинсы!

— Дались вам джинсы, точно моей бабушке, никак с ними не смирится! — улыбнулся он обезоруживающе. — Между прочим, я ей все время твержу, что джинсы функциональны, в этом секрет их устойчивой модности.

— Хлястики на рубашке тоже функциональны? — спросил я с раздражением.

— Вы словно с другой планеты! Не судим же мы о Древнем Египте по одежде, которую носили фараоны?

— Вспомните еще о мумиях фараонов! Кстати, книги сродни мумиям. В них забальзамированы события, образы, характеры. К тому же не реальные и не достоверные, а вымышленные, произвольные, зачастую неправдоподобные. Так называемая художественная литература напоминает кривое зеркало.

— И что же вы противопоставляете художественной литературе?

— Математическое моделирование. Задаются место действия, временной масштаб, параметры персонажей, исторические факты — все это кодируют и вводят в компьютер. Остается подсоединить мозг, и тот, кого у вас называют читателем, станет участником эпопеи, сочинить которую не смог бы гениальнейший человек!

— Вы не признаете творчества?

— В основе моделирования жизни именно творческий акт, но не субъективный и не зависящий от вдохновения, а научно оптимизированный, использующий неограниченную память машин, их безупречную логику и непредвзятость оценок.

— Непредвзятость? — удивился человек в джинсах.

— Компьютер лишен симпатий и антипатий, не поддается внушению, для него нет авторитетов, он не может подпасть под чье-то влияние.

— А как же Лев Толстой, Бальзак, Хемингуэй, им следует вынести вотум недоверия?

Право же, это становилось забавным. Я даже почти не досадовал, разъясняя очевидные вещи. Он напоминал мне ребенка: его мировосприятие было по-детски наивным и прямолинейным. Мне так не хотелось разрушать карточный домик иллюзий, но я не мог поступить иначе!

— Я вовсе не отрицаю роль литературы в прошлом. Речь идет о настоящем, моем настоящем.

Он указал на полку с фантастикой.

— А что вы скажете об Уэллсе, Беляеве, Ефремове?

— Фантасты состязались в нагромождении нелепостей, пренебрежении реалиями.

— Но ведь фантастика подталкивает науку, придает ей смелость!

— Скажите лучше, что это мираж, влекущий в бесплодные зыби. Наркотик может породить в воображении яркие, ошеломляющие образы. Значит…

Он перебил меня обиженно.

— Ваше сравнение абсурдно. Фантастика развивает в человеке интуицию, а без нее…

— Интуиция! Вы считаете ее чуть ли не божественным даром. Мы же ей не доверяем. Она допускает сбои, ошибки. Да и кому нужна интуиция! Оглянитесь вокруг: уже сейчас студенты и даже школьники, вместо того, чтобы считать в уме или на бумаге, пользуются калькулятором. Скоро без мини-компьютера нельзя будет шагу ступить. Расчет, точный расчет! А вы говорите, интуиция… Компьютер путем последовательного перебора вариантов успевает найти единственно правильное решение в считанные секунды!

— А если потребуется перебрать бесчисленное множество вариантов?

— Тогда задача неразрешима, — не совсем уверенно проговорил я. — Впрочем, память компьютера практически всеобъемлюща, а быстродействие почти безгранично…

Он обратил против меня мое же оружие — логику.

— «Практически»… «Почти»… Разве эти слова имеют смысл применительно к бесконечности? Так вот, когда они воздвигают непреодолимый барьер на пути к математически точному решению, человек призывает на помощь интуицию. И фантастика…

— Бросьте! — сказал я грубо. — Можно привести тысячи примеров того… Да что там! Необратимость времени — бесспорный факт. Но сколько машин времени, одна нелепей другой, придумано фантастами с легкой руки Уэллса!