Он вышел нетвердой, семенящей походкой, точно боялся упасть, оторвав ногу от пола.

Это я подумал, глядя ему вслед. А затем от нечего делать начал разглядывать кабинет и почувствовал себя так, словно, сам того не ожидая, очутился в музее.

Именно таким я представлял обиталище ученого начала века. Массивные книжные шкафы с вычурной резьбой под темным лаком, с тусклыми стеклами, за которыми, будто гвардейцы на плацу, выстроились в шеренги тисненные золотом корешки старинных книг… Почти черный, необъятных размеров письменный стол, впору министру… Стеллаж с допотопными физическими приборами — один из них, электрофорную машину, я узнал по картинке в старом учебнике…

На стенах — литографированные портреты: Яблочков, Якоби, Попов.

Словно и не поднимался я полчаса назад по эскалатору метро, не перебегал поток «Москвичей» и «Побед» под свист возмущенного такой дерзостью регулировщика.

…Возвратился старик, шатко балансируя с подносом. Поставил на край стола стаканы в серебряных подстаканниках, печенье, тарелку с бутербродами, придвинул кресла.

Настенные часы отбили два удара. Я вздрогнул в предчувствии чего-то необыкновенного: на меня подействовала непривычная обстановка. Казалось, воздух наэлектризован так, будто день и ночь безостановочно работала сошедшая со страниц дореволюционного учебника электрофорная машина…

«Мистика!» — подосадовал я.

— Не стесняйтесь, — мягко проговорил старик. — Пейте, остывает.

Он принялся объяснять, как надо заваривать чай, чтобы напиток имел приятный вкус, оказывал тонизирующее действие и не вызывал сердцебиения.

Пожилые часто словоохотливы. Не каждому по душе выслушивать стариковскую исповедь. И дело вовсе не в равнодушии к чужой жизни, не в душевной черствости. Нужно быть Ираклием Андрониковым, чтобы завладеть вниманием слушателей не на минуты — на часы. Большинство же из нас рассказывают скорее для самих себя. Слушатели нужны в качестве катализатора, и только.

Рассказывая, старики воскрешают прошлое. Молодые живут настоящим. Разговор идет как бы на разных языках, и это отталкивает…

Угощавший меня ученый не пытался вспоминать «случаи из жизни» и тем более читать нравоучения. Но ушел я от него около полуночи в приподнятом настроении и не с пустыми руками. Как жаль, что только теперь я смог оценить его подарок!

И снова память фокусирует взгляд на руках — бескровные пальцы, узкая кисть. А рядом целлофан с наклеенными кусочками слюды, пара фотопластинок со смытой эмульсией, иначе говоря, обыкновенных стекол, столько же листочков тонкой прозрачной серой пленки.

Руки старика накладывают листок на листок, поворачивают один относительно другого, воспроизводя солнечное затмение в миниатюре: сложенная в два слоя пленка становится на просвет темнее, как бы наливается чернотой.

Я снисходительно улыбаюсь: так и должна вести себя поляроидная пленка. Но вот на стол ложится стеклянная пластинка, на нее листок поляроида, затем целлофан со слюдой, снова поляроид и сверху вторая пластинка.

Старческие пальцы с минуту примериваются, потом цепко берут стекла за ребра и подносят к свету. Я вскрикиваю как от удара: красавица-бабочка распростерла крылья, сверкающие чистой воды рубинами, изумрудами, голубыми сапфирами…

Да, это и был удар. Удар по воображению, сорвавший лавину эмоций. Удар, умело подготовленный и мастерски выполненный. Неторопливые, кажущиеся неумелыми манипуляции со стеклышками и пленками загипнотизировали меня. А ведь я должен был предвидеть результат!

— Показать еще? — спросил старик, наслаждаясь моей растерянностью. — У меня много этого добра, впору устроить выставку: народный умелец, талантливый самоучка!

— Еще бы! — воскликнул я восторженно.

Передо мной возникали изысканные витражи. Подобных я не видел и не увижу. Ни в средневековых соборах, ни в музеях. Неописуемо чистые цвета, то плавно переходящие один в другой, то сталкивающиеся в непримиримом контрасте.

Это было что-то, несомненно, новое, если не в науке, то в искусстве. Затрудняюсь определить его жанр. Приходит на ум прикладное искусство, но отнести к нему увиденное мною значило бы допустить непростительное упрощенчество. Изящество формы и чистота цвета образовали гармоничное единство, которому хотелось поклоняться словно языческому божеству.

Но главное ждало меня впереди. Старик снял с полки стеллажа какой-то, по виду не менее допотопный, чем остальные, прибор, включил вилку в розетку осветительной сети, отключив предварительно настольную лампу. Вспыхнул свет, и витражи обрели объем, насытились пространством, вписались в бесконечность!

Напомню, что в то время еще не существовало ни лазеров, ни голографии.

— Вашей коллекции место не на выставке самодеятельного творчества, а в Эрмитаже! — сказал я убежденно. — Вы великий художник!

Старик улыбнулся. Странная это была улыбка…

— Я всего лишь ученый. Но если бы на моем месте действительно оказался художник… — он запнулся и, помолчав, продолжил: — Нет, пустяки вс»! Не могу без дела, вот и придумал забаву.

— Какая же это забава?! — задохнулся я от возмущения. — Это… Это…

— Знаете что? — неожиданно предложил старик. — Забирайте. Дарю!

— Нет, нет! Только в музей! — запротестовал я. — Такое богатство…

— Как знаете, — поскучнел старик. — Тогда вот вам поляроид, его не сразу достанешь. А стекло и слюда — не проблема. Займитесь на досуге, может, получится еще лучше. И возьмите бабочку. Не возражайте, обижусь… Ну что ж… Прощайте, молодой человек. При случае заходите, буду рад.

— Приду. Обязательно приду!

Долго возился я с поляроидом. Но то, что получалось, напоминало грубый лубок. Бабочка оставалась эталоном, к которому я лишь отдаленно приблизился. Видимо, не все было так просто, как мне вначале показалось. Стекла, поляроидная пленка, слюда… Нет, наверное, старый ученый утаил от меня какой-то секрет. Возможно, хотел, чтобы я додумался самостоятельно. А допотопный аппарат, придающий витражам пространственную глубину, почему я не спросил об его устройстве?

Время шло. Бабочка по-прежнему сверкала самоцветами, переливалась перламутром. Я страдал самолюбием, не хотелось признать себя бездарью.

Наконец, сдавшись, я пошел к старику за помощью. Но и эта дверь уже была заперта навсегда.

Мне неизвестна судьба уникальной коллекции. Я даже не сумел сохранить бабочку. Но отсвет волшебных витражей остался в моей душе, как и доброе семя старого ботаника.

Я вспоминаю двух моих стариков со щемящим, острым чувством благодарности и непроизвольно сравниваю их с профессором Н.

О нет, ему я тоже глубоко благодарен, но по-иному. Я пошел по его стопам: у меня уже тысячи учеников. И пока не раскладываю листочков на кафедре, как и он в моем возрасте. Но что будет через десять-пятнадцать лет?

Профессор Н. к старости растратил душевный потенциал. А те два таких разных и вместе с тем похожих старика сохранили. Интересно, как я — сохраню или растрачу?

Я по праву считаю себя учеником профессора Н. в самом возвышенном смысле этого слова. Он сделал меня специалистом, передал мне знания, был примером высочайшего профессионального мастерства. С двумя же стариками я был едва знаком, лишь соприкоснулся на мгновенье — душа с душой. Но как обогатило меня это соприкосновение, какими гигантами духа остались они в моей памяти!

Нет, я, к сожалению, не их ученик. Но больше, чем ученик, — духовный наследник. Хороший или нет — не знаю…

А есть ли наследники у профессора Н. и будут ли они у меня?

Недавно вздумалось мне потревожить семейный архив. Я вытащил из глубины антресолей тяжелую картонную коробку и с трудом развязал узел, затянутый лет тридцать назад.

Вот пачки военных писем отца. Клеенчатая тетрадь с моими юношескими стихами. Какие-то брошюры, почетные грамоты. Несколько альбомов. В одном, самом тонком, коллекция марок — собирал еще в школе. Британская Гвиана, Бельгийское Конго — нет их теперь на географической карте…