– У тебя платок носовой есть? – спросил его Гуинплен.

– Не-а, – ответил Семён и громко шмыгнул в подтверждение.

Гуинплен достал из внутреннего кармана новый отглаженный платок и протянул водиле:

– На-ка, высморкайся. А то у меня у самого сейчас насморк откроется.

Впереди показались какие-то мрачные строения из почерневшего от времени кирпича, соединённые меж собой наклонными галереями.

– Что это? – я указал рукой на строения.

– Бывший завод железобетонных изделий, – ответил Семён. – Уже одиннадцать лет не работает, и никому дела нет. А ведь был градообразующим предприятием! Чуть не весь Дальний Восток железобетоном обеспечивал. Махина! Считай, половина Манжурска на нём трудилось. – По всему было видно, что Семёну далеко не безразлична судьба завода, ставшего жертвой перестройки. Одной из многих. Семён даже заикаться перестал, рассказывая о печальной кончине завода. – Обанкротили, суки! И растащили по частям. Директор завода, Пекарь Иван Иванович, по началу-то что-то сделать пытался, в Москву летал, с чиновниками разными встречался, с самим премьер-министром. Только им всё по фигу… Чего им какой-то заводишко, если всю страну под разграбление отдали?

Семён снизил скорость и достал из бардачка грязную пачку «Примы». Закурил. Справа от нас была тайга, слева – территория бывшего завода. Часть бетонных плит периметра завалилась внутрь. Заводик был небольшой. Семён явно приврал, уверяя нас, что этот ЗЖБИ обеспечивал железобетоном чуть не весь Дальний Восток, в лучшем случае, он закрывал потребности района. Картина была унылой. Тайга перепрыгнула через дорогу и затянула молодой порослью всё пространство. Зелёные кусты росли даже на крышах галерей. Цеха зияли проломами, а стены административного корпуса угрюмо пялились на нас чёрными и пустыми глазницами окон.

– Ну, и где он теперь? – поинтересовался я.

– Кто?

– Пекарь твой.

– Иван Иванович? – зачем-то уточнил Семён. – А кто ж его знает? Может на Канарах, если Москва ему денег дала. А может в земле сырой. Как последний раз в Москву улетел, так и не возвращался.

– А семья директорская?

На мой вопрос Семён ответить не успел. Откуда ни возьмись, прямо перед нами появилась вертушка. Вылетела справа из-за леса и зависла над дорогой, метрах в пятидесяти от машины. Наша вертушка, с жёлтыми и зелёными полосами на сером фюзеляже. Семён от неожиданности резко ударил по тормозам, и Хохол свалился на наши с Гуинпленом головы. Хорошо, что это был Хохол, а не Выкидыш, хорошо, что Семён ехал медленно, и ещё хорошо то, что шеи у нас крепкие.

– Ты что!.. – Хохол нехорошо обругал Семёна. – Вчера за баранку сел? – и заткнулся, увидев вертушку.

– Картина Репина, – произнёс Гуинплен. – Каковы наши действия? Сделаем вид, что не заметили и поедем дальше?

Вертушка задрала хвост, и пулемётчик врезал очередью по полотну дороги перед кабиной тягача, щебёнка с дороги шрапнелью пробарабанила по капоту и лобовому стеклу.

– Нам предлагают выйти из кабины, – прокомментировал я действия тех, кто управлял вертушкой, и огляделся.

Напротив того места, где остановился «Исузу», забора не было. В десятке метров от нас стоял цех, стена которого была проломлена. Видать, искусственный проём сделали для того, чтобы вытащить из цеха что-то, имеющее крупные габариты и определённую ценность. Тянуть резину смысла не имело – те, в вертушке, наверняка уже нас разглядели. А раз так, то…

Я сказал Семёну тоном приказа:

– Когда дам команду, вываливайся из кабины и чеши в тайгу.

Потом повернулся к Хохлу и сказал ему:

– Поливать начнут сразу, как мы с Гуинпленом выберемся из кабины. Под пули не лезь. Действуй по обстоятельствам.

Гуинплену что-то объяснять не надо было.

– Вперёд!

Мы с Гуинпленом оказались проворнее пулемётчика – пули свистели за нашими спинами. В пролом мы влетели одновременно.

– Не зацепило? – озабоченно поинтересовался Славка.

– Нет. А тебя?

– Цел.

Я осторожно выглянул из пролома. Пулемётчик расстреливал кабину «Исузу», пули легко прошивали её насквозь. Кранты Хохлу с Выкидышем, подумал я и тут же увидел их, здоровых и невредимых, спрятавшихся за передним колесом тягача. Хохол отстреливался. Молодцы, правильно выбрали момент – перебрались из кабины в укрытие, пока пулемётчик занимался мной и Гуинпленом. Я не стал ждать, когда пилот начнёт разворот, чтобы зайти сбоку, выпустил длинную очередь по кабине вертушки; Гуинплен отстал от меня только на секунду. Попали! Я или Славка, а может быть Хохол? Какая разница? Стёкла кабины брызнули сверкающими осколками. Вертушка резко вскинулась вверх и, заваливаясь на правый борт, пошла на нас.

– Твою мать! – заорал Гуинплен и кинулся в глубину цеха.

Я тоже побежал, но в другую сторону. Чтобы у Славки желание не возникло меня своим телом закрыть. Сделал я не больше десятка скачков, когда за моей спиной раздался взрыв, и сверху рухнуло всё, что только могло рухнуть на мою бедную еврейскую голову. Последней моей мыслью была мысль о Семёне. Не о своих друзьях-товарищах по несчастью, не о себе самом.

Удалось ли парню добежать до леса, подумал я…

С Алёной удалось договориться удивительно легко.

– Хорошо, съезди с папой, – согласилась она после минутного раздумья, когда я сообщил ей об отцовской просьбе. – Я же понимаю, на две половинки ты не разорвёшься. А вернёшься – к моим съездим.

Я понимаю… А в голосе обида. Давно прошли те времена, когда важен и понятен был только смысл сказанного. Я теперь всегда знал о её настроении и без слов. Слова даже мешали. Они не всегда соответствовали действительности, а иногда несли информацию противоположную истинной. Я ощущал любую перемену в настроении любимой женщины. Я чувствовал, что ей нравится, а чему она не рада. Моему завтрашнему отъезду она рада не была.

С Алёной мы женаты семь лет, а живём почти восемь.

Семь лет… Считается, что первые семь лет – самые трудные, чаще всего в течении этого срока большинство браков дают трещины и многие семьи разрушаются. Так что, можно сказать, самые хрупкие годы у нас уже позади. Правда, некоторые называют более продолжительный срок – десять лет. Но я думаю, что и десять нам по плечу. Мы любим друг друга, и это правда, я не пытаюсь заменить слово «привычка» словом «любовь». Наши отношения не вошли в привычку. Мы любим друг друга также нежно и ревниво, как и вначале. Мы скучаем, когда не вместе, мы так же мучительно ждём встречи и так же счастливы, когда она происходит. Мы ревнуем… Иногда, не часто, но бывает. Ревнуем потому, что любим. С сексом у нас тоже всё в порядке. Я вижу и знаю это. И не только по своим ощущениям. Я ни сколько не преувеличу, если скажу, что эти семь лет мы прожили душа в душу. Думаю, что не все семьи счастливы так, как наша. Кто-то находится в перманентном состоянии войны друг с другом. Кто-то придерживается в семейных взаимоотношениях суверенитета. Мне кажется: суверенитет – это самое плохое, что может быть, уж лучше война. Что такое суверенитет? Независимость. У каждого свой личный кошелёк и своя личная жизнь. О какой семье здесь можно говорить? Деловые отношения, а не семья. Нет, лучше уж война.

Алёшка за вечер раз десять менял свои планы. То он изъявлял желание остаться у деда с бабой, то хотел поехать домой и поиграть на компьютере, потому, что у деда компьютера нет, а ему именно сегодня удастся пройти на четвёртый уровень. То вспоминал, что книга о воинских различия осталась не до конца изученной, то вспоминал, что и дома у него лежит недочитанный Жюль Верн. В конце концов, деду удалось уговорить внука остаться и погостить ещё, пообещав научить его разбирать и собирать именной «Макаров». Какой мужчина не любит оружие? Тем более, настоящее, а не игрушку! На пороге отец подмигнул мне – жёнам о завтрашней поездке решено было рассказать после нашего с Алёной ухода, чтобы они не смогли объединиться в своих усилиях и уговорить нас никуда не ехать. Об этом мы с отцом договорились во время второго перекура. Папуля решил схитрить и свалить всё на меня. Мама в лёгкую могла запретить ему эту поездку, используя основной аргумент – четырежды травмированное отцовское сердце. А так – моя идея, а меня нет, некого убеждать. Мама знала, что отец ни за что не откажет мне в моей просьбе. Знала и мирилась, взяв с него обещание, беречь себя и не пить больше того, чем ему было разрешено. Отец знал, сколько ему разрешено, а дав слово, он его держал. Мне выпала нелицеприятная роль – роль соблазнителя, к тому же малодушного. Ну да ладно, потом мы всё равно признаемся – расскажем, как оно было на самом деле. Такое уже бывало, отец иногда прибегал к подобной военной хитрости. В том, что я уговорю Алёну, отец не сомневался.