Невозможно вообразить, что творилось в ее душе, что думала и чувствовала Цветаева, оставаясь одна. Ее и Мура дважды возили во французскую полицию для допроса. Там Цветаева вела себя так нелепо с общепринятой точки зрения: была настолько удивлена и потрясена тем, о чем ее спрашивали, начала читать свои французские переводы, – что не оставила сомнений в полной непричастности к делам мужа. Ее отпустили, освободив от подозрений. Известно, что она сказала об Эфроне: «Его доверие могло быть обмануто, мое к нему остается неизменным». Позже она повторила эти слова разным людям.
Напомню: С. Я. Эфрон «спешно уехал» (по словам Цветаевой) 10 октября. Обыск на квартире Цветаевой и допрос состоялись 22 октября – одновременно с обыском у «возвращенцев».
Пролистаем письма Лебедевых за октябрь—декабрь 1937 года. Они написаны в разгар событий и из рук ближайших свидетелей введут нас в самую суть происходящего.
Ирина: Dimanche, 24 <октября>.
...Бедная Map. Ив. совсем измучилась, она ведь о делах Сер. Як. ничего и не знала. Мур совсем не «impressionné»[221]. Для него это вроде полицейского романа, которые он так любит. Воображаешь, в какой панике «Современные Записки» – хороша сотрудница!..
Ирина отмечает совершенно детское отношение к событиям двенадцатилетнего Мура, еще не понимающего серьезности случившегося...
Ирина: Paris 27 Octobre.
Мар<ину> Ив<ановну> пока оставили в покое и больше не допрашивали. Сер<гей>Як<овлевич> оказывается: chaînon involontaire (!) dans l'assassinat de Ig. Reiss (невольное – буквально: недобровольное — звено в цепочке в убийстве Иг. Рейсса, фр. – В. Ш). Так сказал Map. Ив. инспектор, который ее допрашивал, хорош оказался симпатичный Сер. Як.! Союз Возв<ращения > весь разгромлен, их все бумаги отвезли в полицию, членов допрашивали, а кого и арестовали, в общем Сер. Як. и его компания постарались! <...> Мама пишет Тебе длинное письмо (еще не начинала, очень занята, т. к. Map. Ив. от нас не выходит...)
Привожу полностью ту часть этого действительно длинного письма Маргариты Николаевны, которая касается Цветаевой.
30 Октября 1937.
<...> Дальше идут новости менее приятные: из посланных Тебе вырезок Ты знаешь, какие неприятности постигли нашу бедную Марину Ивановну. Все произошло приблизительно так, как было сообщено И. П. В. в «Пос<ледних> нов<остях>»[222]. Но конечно он не мог знать, какое на нее все эти события произвели впечатление. Она после допроса, продолжавшегося 12 час. (Мура тоже допрашивали), сразу пришла к нам в совершенно полумертвом состоянии. Ведь какая обида – она, так в многом не сочувствовавшая идеям своего мужа и абсолютно не представлявшая себе, что, кроме совершенно идейной и легальной деятельности в Союзе возвращения и его органе, он занимается еще какими-то делами, должна теперь расхлебывать заваренную ими кашу, в которой ни душой ни телом не виновата. За несколько дней до обыска у нее Сер. Як. сказал ей, что должен уехать (что может быть ему придется проехать и в Испанию), она не удивилась, т. к. ему случалось и раньше уезжать; а потом вдруг нагрянули с обыском. Все было перерыто. У нее взяли письма всех ее знакомых, и наши в том числе. На допросе говорили ей, что ее муж «бежал» – «est en fuite», a она с ними конечно спорила. Говорили, что он скрывается напрасно, т. к. он не был бы арестован и они его ни в чем не подозревают.
Бедная Map. Ив. превратилась прямо в тень. Я конечно ее всячески поддерживаю, она приходит к нам часто. Первые дни у нее была какая-то паника, что все ее друзья от нее отвернутся, будут ее бояться и т. п., но теперь она уже значительно успокоилась; кроме нас с Прусиком к ней, конечно, также дружески отнесся Марк Львович [Слоним. – В. Ш.], Бунаков, Гучкова (жена умершего старика Гучкова) и другие их старые и правые друзья. Я думаю, ей не грозит никакая опасность, т. к. поистине ей нечего скрывать и нечего рассказывать. Наши же дружеские отношения с нею имеют 12-ти летнюю давность. Она сотрудница почти всей эмигрантской прессы и ее убеждения всем известны. С ее же мужем мы видались совсем редко, об его деятельности в союзе знали потому, что она была совершенно открытая. Во всяком случае мы все уверены, что ее оставят в покое и что нас тоже, ее знакомых, тревожить не будут.
Все эти истории конечно разворошили нашу эмиграцию до дна. Как всегда (не к чести ее) объявилась целая армия добровольных шпионов, доносчиков и осведомителей. Атмосфера пренеприятная. Ты нам на эту тему лучше ничего не пиши. А мы Тебе будем сообщать все интересное и посылать вырезки. Да надо надеяться, что все это утихнет.
Почему Лебедева просит мужа не писать о деле Эфрона? Боится перлюстрации его писем? В таком случае почему так подробно пишет ему сама?
Маргарита Николаевна: 8-ое Ноября 1937.
...завтра к нам придет Марина Иван. с Муром (она немножко теперь спокойней, и я всеми силами стараюсь ее поддерживать, развлекать и направлять), и Анна Илъиниш<на> Андреева с Саввой...
Тем временем В. И. Лебедев осуществил свою мечту: в Чикаго начинала издаваться русская газета «Рассвет» под его редакцией. С помощью Маргариты Николаевны он организовывал круг сотрудников из близких писателей и журналистов в Париже. Обратился он и к Цветаевой. Очевидно, в такое время предложение печататься было для нее большой моральной поддержкой. Маргарита Николаевна (может быть, по просьбе Цветаевой) отвечает полуотказом: «Марина Ив. обрадовалась Твоему успеху до слез, готова Тебе была бы дать сколько угодно материала и конечно о гонораре и не думает. Но сейчас по моему и Слонима [мнению. – В. Ш.] нужно немножко переждать, пока затянутся забвением последние события. Может быть из старых ее вещей и можно будет что-нибудь напечатать... (16 ноября 1937).
Через полтора месяца эта тема возвращается: «Марина Ив. готова была бы писать, но мы с нею и Слонимом решили, что и ей и газете [! – В. Ш.] это будет неудобно. Подождем немного» (31 декабря 1937).
В начале февраля тема участия Цветаевой в «Рассвете» закрыта окончательно. «Марина Ивановна писать НЕ может, и ни в коем случае не перепечатывай ее старые вещи из „Воли России“, — пишет Лебедеву Маргарита Николаевна. – Дело не в том, что Ты не боишься ее печатать, а в том, что ей НЕУДОБНО печататься в ярко антибольшевистской газете. Ведь Аля в России» (2 февраля 1938).
Интересная и неожиданная для меня подробность: можно было (может быть, даже – нужно?) бояться близости с Цветаевой – еще в октябрьском письме проскользнула надежда, что знакомых Цветаевой и Эфрона «тревожить не будут». Ирина же, скорее всего по молодости лет, называет вещи своими именами: «...она скоро уедет к Але, и печатание в такой ярко антибольшевистской газете как „Рассвет“ ей может дорого стоить».
«Переждать», чтобы утихли страсти вокруг убийств и похищений, организованных советскими агентами, если и было возможно, требовало долгого времени, ибо эмиграцию «разворошили» и волнения, споры, сведение счетов расходились кругами по всем ее направлениям. В частности, среди «оборонцев», к числу которых принадлежали Лебедевы и М. Л. Слоним, некоторые «обвиняют друг друга, что они служат у коммунистов, – пишет отцу Ирина и наивно добавляет: – На-днях должно выяснится всё точно...<...> Вся эта история – наследие нашего милого Сер<гея> Як<овлевича>!» (15 декабря 1937).
Цветаева была абсолютно сломлена: рухнуло здание, которое она строила и поддерживала четверть века, образовались провалы на месте прошлого и будущего. Но надо было продолжать жить.
Она и прежде – в спорах о возможном возвращении на родину – понимала, что остаться в Париже одной с Муром для нее практически невозможно; «одна я здесь с Муром пропаду», – писала Тесковой весной 1936-го, сообщая, что живет «под тучей – отъезда». Тогда она еще могла позволить себе мечтать: «Больше всего бы мне хотелось – к Вам в Чехию—навсегда... Мне бы хотелось берлогу – до конца дней». Строились несбыточные планы ее переезда в Прагу. «Мечтали мы все время, вот явится как-нибудь Марина, отведем ей комнату возле кухни (кое-что уже для этого подготовляли)...» (выделено мною. – В. Ш.) — писала Тескова А. Л. Бему, узнав о гибели Цветаевой[223]. Теперь у Цветаевой не было выхода, путь был один – в Советский Союз. Оставаться во Франции представлялось бессмысленным: эмигрантское общество от нее отвернулось, остались лишь самые близкие; не было заработков – негде было печататься. Да и была ли она в состоянии писать?
