Была ночь. Антон Л. лежал в своей кровати. На улице лаяли собаки. Антон Л. осторожно ощупал голову. Он хотел включить свет, это не удалось. На нем была нижняя рубашка, сорочка и костюмный пиджак. Свербящая боль поднималась от левой ноги вверх. Антон Л. ощупал рукой ногу: большой палец на левой ноге был на ощупь влажным. Далекие провинции воспоминаний подернулись туманом. Две большие птицы кружили вокруг темной башни, на которой сидел Антон Л. и держался за большой палец ноги. Антон Л. встал и пошел в туалет. Окно туалета выходило на запад. Его разбудило утреннее солнце. Он дернул ручку смывного бачка. Слив еще работал. «Ага, – подумал Антон Л., – вода еще поступает, электрический ток уже нет».

Наручные часы остановились. Кухонные часы хоммеровской домашней обстановки работали от электричества и стояли уже давно. Антон Л. пошарил по квартире. В спальне он обнаружил часы господина Хоммера. Они лежали в кровати у левого рукава пижамы. Эти часы тоже стояли. (Кухонные часы показывали почти половину второго; часы господина Хоммера показывали пять минут шестого; часы Антона Л. остановились в одиннадцать часов двадцать одну минуту.) Но это не было такой уж большой проблемой. Судя по положению солнца, день клонился к вечеру, но вот только: какой день? Во времена его запойных горячек неоднократно случалось, что Антон Л. просыпал целый день или, лучше сказать, в горячке перепрыгивал его, а однажды он перепрыгнул даже целых два дня. Но тогда были другие люди, а среди них – и такие, которые выпускали газеты. По газетам можно было сориентироваться, и тогда снова становилось ясно, какое было число. Конечно, один день прошел, но сколько ненужных вещей случается зачастую в те дни, которые как раз не просыпаешь.

«Вчера, – подумал Антон Л., – то есть последний день, который я помню, был вторник. Значит, сегодня среда или четверг, 27-е или 28-е – если я не проспал два дня или три. Нет. Больше одного нет. Только…»

У Антона Л. возникло очень нехорошее чувство, стесняющее чувство, ужасное и парализующее чувство, похожее на обморок: возможно, он так никогда и не узнает, какой же сегодня день. Он понял, почему Робинзон на своем острове вел такой точный календарь. Но Робинзону повезло, у него не выпал ни один день. «Тот, кто разбирается в астрономии, мог бы, наверное, определить, было сегодня 27-е или 28-е число», – подумал он. Антон Л., конечно же, интересовался – во время увлечения йогой – астрологией, но в серьезном учении о звездах он не понимал абсолютно ничего. Он побежал к входной двери – напрасная надежда, газета, конечно же, не пришла. У входной двери на него напал голод. Словно лев, выпрыгнул голод из себя самого в душу Антона Л. и одним ударом отбросил все остальные мысли. Антон Л. – даже если сегодня была только среда – ничего не ел уже целых тридцать шесть часов.

Пакет с булочками все еще стоял на кухне. Антон Л. пощупал одну из булочек: все-таки сегодня, скорее, четверг. Булочки были все еще съедобными. Он разрезал полдесятка из них, намазал на них ставшее очень мягким масло и нарезал салями. (Конечно же, другим ножом, не ножом-топором.) Холодильник больше не работал. Пока Антон Л. жевал, ему пришла блестящая идея: поставить масло в раковину и включить холодную воду. После шести булочек он съел половину маринованных огурцов и выпил рассол. Ему показалось, что это пошло его желудку на пользу. Затем он без хлеба съел почти четырехсантиметровый кусок салями, а потом, опять-таки без хлеба, еще двухсантиметровый кусок салями.

Если это тот случаи… – размышляя, Антон Л. вышел на веранду. Соня подняла голову и точно по касательной посмотрела мимо Антона Л., но на этот раз с другой стороны. Сыр она сожрала до последней крошки. «Если это тот случай, что я по какой-то необъяснимой для меня причине остался один на свете, то тогда дата должна определяться по мне. Это вообще вопрос, протекает ли время и посредством других вещей, кроме как посредством восприятия протекания. Звезды движутся, да – некоторые возникают, некоторые разрушаются. Но из чего они возникают? На что разрушаются? На атомы. Атомы не изнашиваются. Все покоится в себе, без времени, если человек на это не обращает внимания. Человек – это я».

«Он все-таки его сожрал, более того: она его сожрала. Судя по всему, ей от этого плохо не стало. Тем не менее на будущее…» – Антон Л. теперь смутно припомнил, что господин Хоммер кормил игуану бананами и листьями салата. Или, может, все-таки из сострадания ее убить? Или выпустить?… Но она не выживет, не выживет на этой широте. Если она сожрала столько сыра, она сможет какое-то время продержаться. Посмотрим, смогу ли я раздобыть бананы.

«Или, может быть, атомы все-таки изнашиваются? Все-таки странно, что физика, где все так четко определено и отрегулировано, так близко граничит со столь расплывчатой областью, как философия, где каждый думает то, что он хочет».

Антон Л. дал игуане воды. Это пришло ему в голову, когда он увидел подставку для цветов, которая служила животному корытом.

– Знаешь ли ты, – сказал Антон Л. Соне, – ты тоже не должна жить, как собака.

Он взял мелкую фарфоровую чашку с золотым ободком и цветочными украшениями, которая у супругов Хоммеров сохранилась еще с их свадьбы, налил в нее воды и поставил в террариум. Либо игуане понравился изысканный цветочный узор, либо сыр вызвал у нее жажду. Животное набросилось на воду с такой скоростью, которую в нем едва ли можно было предположить.

Гостиная выглядела как поле боя. Антон Л. обнаружил и у себя два ранения: по одному порезу на пальце левой руки и на ноге. Обе раны уже подсохли. Поверхность столика у софы была покрыта осколками. Любимое кожаное кресло господина Хоммера было опрокинуто и пахло коньяком. На ковре виднелись два концентрических пятна: большое, которое тоже пахло коньяком, и маленькое, почти черное, в середине которого острым сколом вверх лежало горлышко коньячной бутылки. «Ага», – подумал Антон Л. и, хромая, подошел на шаг ближе. Пузатый хозяйский буфет был изуродован, словно корвет после прямого попадания в борт. В проломах торчали куски одного из стульев. На торшере были привязаны штаны Антона Л. Следов зеленой бархатной юбки фрау Векмайер, черной блузки или мини-лифчика не обнаружилось. «Тем не менее, – подумал Антон Л., – я, наверное, сплю сейчас, а вчера или, может быть, позавчера бодрствовал. Я признаю, что это маловероятно, будто фрау Векмайер пришла сюда и танцевала, а затем… – Он вздохнул, – Но еще менее вероятно, что все остальные исчезли вдруг, в одно мгновение, все, кроме меня».

Антон Л. поднял кожаную подушку с софы. Он размышлял о мужском журнале. «Это была она». – думал он. Теперь он это понимал.

Он снова бросил подушку и отвязал штаны от торшера. Все остальное он оставил так, как было.

Антон Л. вышел на улицу. Было жарко, как в печке. В какой-то сотне метров улица растворялась в слепящем сиянии, из которого виднелись лишь трамвайные рельсы, так как они отражали солнечный свет еще сильнее; словно раскаленные добела ленты, они тянулись вдаль, пока все же не растворялись в сиянии залитого солнцем дня.

Улица, на которой жил Антон Л., была уродливой. Старые доходные дома, построенные на стыке столетий, чередовались в нескольких местах с домами, построенными после войны. Эти дома тоже были уродливыми, наверное, еще более уродливыми, чем дома совсем старые, потому что кажущаяся целесообразность, ради которой они были возведены, очень скоро показала свое настоящее лицо, их убогость. Тем не менее все эти осыпающиеся фасады, которые в такой залитый солнцем день, как сегодня, все еще как будто отражали радостный теплый воздух и даже, казалось, небо, несли на себе что-то от неторопливого умиротворения. Можно было, живя здесь и не имея чрезмерных запросов, так сказать, в домашнем халате достичь всего, что входило в понятие достаточной жизни и невинных радостей жителя городской окраины.