Лиферинг сказал, что изучает архитектуру.
«А правда ли, что этот факультет переполнен и виды на работу по окончании не очень надежны?» – спросил Антон Л.
«Для себя лично, – скупо произнес Лиферинг, – я вижу блестящие виды». Вопрос заключается лишь в том, чтобы доказать друзьям, что их загородные дома – сущее дерьмо. Тогда они их снесут и поручат ему построить новые.
Это произвело на Антона Л. очень большое впечатление, у него не было друзей, у которых были бы загородные дома.
На вторую годовщину выпуска Йенс Лиферинг уже не пришел. Да и Антон Л. очень скоро тоже стал этих встреч избегать.
– Эй, Л.! – сказал Лиферинг.
– Лиферинг! – ответил Антон Л.
В общем-то больше им и теперь – или именно теперь – через двадцать лет сказать было нечего. Но ведь это так: если на улице остановишься, встретив случайного знакомого (мимо которого лучше все-таки пройти, вежливо с ним поздоровавшись), то чувствуешь себя уже обязанным поговорить о том, о чем обычно в подобных случаях говорят. Это действует, конечно же, в том случае, если и собеседник придерживается того же мнения. «Пардон, вам так же хорошо, как и мне, известно, что нам нечего друг другу сказать. Посему я желаю вам доброго дня». А после этого: «Очень рад. И я думаю точно так же». Такой разговор могут себе позволить едва ли два человека из ста тысяч. А эти двое – наверное, у них бы нашлось, о чем друг с другом поговорить.
Конечно же, человеку очень печально себе признаться в том. что ему совершенно нечего сказать тому, кто стоит перед ним, и он старается отодвинуть этот позорный момент как можно дальше. Если в подобной ситуации на ум не приходит ничего, что можно было сказать, то говорят: «Может, сядем за столик в том кафе напротив?» Этим самым уже что-то сказано, и момент банкротства отодвигается на две минуты.
Кафе, в которое подались Антон Л. и Йенс Лиферинг, находилось в том же квартале, где и совершенно не известная Антону Л. в то время придворная свечная лавка (правда, на совсем другой улице, чтобы дойти туда, нужно было два раза повернуть за угол). И здесь вдруг и совершенно неожиданно выяснилось, что Антону Л. и Йенсу Лиферингу все-таки есть, что друг другу сказать. С этого и началось стечение обстоятельств.
Йенс Лиферинг рассказал, что он закончил учебу на архитектурном факультете и сдал экзамены. Антон Л. не мог удержаться, чтобы не съязвить и не задать вопрос, согласились ли его друзья снести свои загородные дома.
Иене Лиферинг отреагировал несколько уязвленно. Он занялся, сказал он, совершенно другими вещами, большими, более грандиозными вещами: планированием городов, например. В ходе разговора выяснилось, что Йенс Лиферинг принадлежал к тем архитекторам, которые за всю свою жизнь не построили ни одного дома. Йенс Лиферинг занимал какую-то должность строительного советника в каком-то министерстве, так сказать, архитектурного бумагомарателя.
Но через городское планирование Йенс Лиферинг пришел в социологию, а оттуда и в психологию, которой он, сказал он тогда, с некоторого времени интересуется больше, чем чем-либо еще. Антон Л. насторожился. В пятидесятые годы каждый, кто хотел хоть как-то отнести себя к людям одухотворенным и духовным, должен был интересоваться психологией. Антон Л. этой моде не последовал. Лишь несколько лет назад, когда мода на социологию уже давно подавила моду на психологию, Антон Л. начал – в высшей степени по-дилетантски: чтением научно-популярных брошюр, типа «Ты и душа» или «Неосознанное в твоей руке» – заниматься психологией. На этот путь его наставило растущее в нем в то время увлечение йогой.\
– Да, – сказал Йенс Лиферинг, он вращался тогда в чрезвычайно элитарном кругу. – Известно ли тебе имя профессора Бундтрока?
– Нет, – ответил Антон Л.
Окружение профессора Бундтрока, то есть кружок Бундтрока, было более чем изысканным. Встречи проводились каждый вторник. Приходить мог каждый.
Так Антон Л. попал в кружок Бундтрока.
Профессор Гюнтер Бундтрок был большим оригиналом. Всех сразу же предупреждали – Антон Л. же узнал об этом лишь много позже, лишь тогда, когда он снова отдалился от кружка Бундтрока, – что профессор Бундтрок не нес ответственности за духовную дряхлость людей, собиравшихся вокруг него, разве что принимал в свой кружок с распростертыми объятиями каждого, кто хотел прийти, потому что он – при случае даже делали на этом ударение – представлял теорию: негативное в человеке это ничто, пустое место; если отрицать это ничто, то остается лишь позитивное, хорошее, которое есть в каждом человеке. Если рассматривать именно так, говорил он, то каждый человек в основе своей хороший.
То, что Бундтрок принимал в свой круг каждого, имело еще и другую, внешнюю причину: Бундтрок возглавил кафедру истории медицины. Эта кафедра была после войны организована конкретно для него: ему хотели возместить то, что он подвергался преследованиям во времена нацистов. По причине того, что материал кафедры в программу экзаменов для студентов-медиков почему-то не включили, лекции Бундтрока никогда особенно посещаемыми не были. Еще хуже обстояло дело с посещением его семинарских занятий. Профессор Бундтрок чувствовал себя уязвленным, не воспринимаемым всерьез, в нем росло своеобразное упрямство, и в своих материалах, преподаваемых на лекциях, он все больше отдалялся от истории медицины. Так же, как в старой детской игре в буквы из слова ДОМ через слова РОМ, РОТ, КОТ, КИТ получалось слово ХИТ, так и профессор Бундтрок через несколько лет вместо истории медицины читал лекции типа «Зигмунд Фрейд и изобразительное искусство» или о драмах Ведекинда. Драмы Ведекинда нравились профессору Бундтроку более всего, потому что, еще будучи молодым человеком, он знал Ведекинда, даже сам был, еще до того, как начал изучать медицину, некоторое время актером, что давало ему теперь право на своих семинарах не скрываясь, постоянно вставляя свое «я», давать материалы типа «Хидалла или приход и расход, Дух земли» или вообще «Замок Веттерштайн».
Среди знатоков в университете эти курьезы обсуждались постоянно. Некоторые из этих знатоков, в основном искривленные или испорченные характеры со всех факультетов, а затем уже и не только из университета, сгруппировались вокруг Бундтрока и образовали этот кружок Бундтрока, который, как и все подобные образования, имел свое твердое ядро, а по краям был весьма изменчив.
– Так как же это так, что каждый может туда прийти? – спросил Антон Л. Йенса Лиферинга.
На это Йенс Лиферинг коротко выложил основную причину человеколюбия профессора Бундтрока: он рад каждому, кто его слушает.
Профессору Бундтроку, когда Антон Л. с ним познакомился, было уже почти семьдесят лет. Ростом под два метра, он был толстым, словно бочка, но лишь только в середине: он был бочкой с тоненькими ногами и узкими плечами, на которых сидела голова, которая несомненно производила значительное впечатление: казалось будто гример загримировал актера под Фальстафа и при этом соскользнул немного на внешность Герхарда Хауптманна.
От этого Антону Л. он импонировал ничуть не меньше.
Антон Л. как раз застал последнюю фазу собственно семинаров Бундтрока. Они проходили каждый вторник с пяти до семи часов. Профессор Бундтрок читал лекции. В семь часов Бундтрок и участники семинара перебирались в ресторан в центре города (неподалеку от того места на Медиаштрассе, где на Антона Л. напал медведь), где с половины восьмого был зарезервирован отдельный кабинет. Там Бундтрок продолжал болтать о том, о чем он читал лекцию.
Хотя стиль лекций профессора Бундтрока был невыносим даже для некоторых из его почитателей, беседы после них были все же интересными, все больше учеников Бундтрока предпочитали прогулять семинар и лишь после этого прийти в зал завсегдатаев в «Зеленом дубе». И Антон Л. тоже всего лишь три раза посетил собственно семинар Бундтрока. Бундтрок не сердился. Он отрицал отсутствие, а после того, как на семинар стали являться лишь господин В.А. Шлаппнер – буквально фанатичный почитатель Бундтрока – и его подруга Астрид (сестра Йенса Лиферинга), Бундтрок забросил эти семинары и сразу шел в «Зеленый дуб». В.А. Шлаппнера звали Вилли Адольф. Но он не без удовольствия слушал, когда поначалу предполагали, что его зовут Вольфганг Амадеус.
