ЭПИГРАММА
Не сравню тебя с горным потоком:
Я сравню тебя с горным ручьем,
Что журчит в раздумьи глубоком,
Чист и тих в раздумьи своем.
А подчас он пустится скоком…
И тогда с тобою мы пьем
(А, бывало, друг друга бьем).
И все тот же ты перед роком:
Ты поешь пред ним соловьем.
ДО И ПОСЛЕ
За что люблю я с детства жизнь и землю?
За то, что все в ней тайной веселит.
За то, что всюду вещему я внемлю —
Ничто не дарует, но все сулит.
Когда, крутым крушеньем удрученный
В погоне за надменною мечтой,
Спущуся в сумрак жизни обыденной,
Вниз по ступеням лестницы витой, —
В безвестной тишине я буду весел,
Скользнув в укромно-милую мне клеть:
Косящата окна я не завесил,
И думно буду духом я светлеть.
Видны мне из окна небес просторы,
Волнистая вся область облаков —
Уводы млечные, седые горы
И тающие глыбы ледников.
И, рассевая ласковые пены,
Как целой тверди безмятежный взор,
Сияют во красе своей нетленной
Струи небесных голубых озер…
24 апреля 1898
V. ДЕБРИ
1897/98. Зима. Петербург
Какая ж тайна в диком лесе
Так безотчетно нас влечет,
В забвенье погружает душу
И мысли новые рождает в ней?
Ужели ж в нас дух вечной жизни
Так бессознательно живет,
Что может лишь в пределах смерти
Свое величье сознавать?
Кольцов. «Думы»
I «Не в чистом поле я живу…»
Не в чистом поле я живу,
Не в степи ровной и прямой,
Где просто все и наяву,
Так мертв и светел снег зимой,
И только колос шелестит,
И только чернозем изрыт,
А то все гладко, все блестит,
И воздух во всю ширь открыт.
В дубравах только жив мой дух,
Приютах вьющихся тропин,
Где шелестом исполнен слух
От глушей темных и купин.
О, сколько тихих тайн сулит,
Когда крадется в тень дубов
Тропа, и сумрак шевелит,
И дышит сыростью грибов.
И вот — под сению листвы,
Под сенью зелени густой
Ступаю я, среди молвы
Широколиственной, святой.
Извивы троп, глубины кущ
Моей душе всего милей —
Святилища дремучих пущ,
Где я пугливей и смелей:
Ничто здесь явно не лежит.
Все притаилось за углом,
И чутко сердце сторожит
Нежданный, странный перелом.
К распутью роком приведен,
Я стал в раздумии, как вдруг
Мелькнул налево, — с полуден,
Как бы пещеры полукруг.
Сомкнулись ветви в частый свод.
У ног их приютилась тень,
Редея там, где пройден ход,
Где предугадан тайный день.
II «Поляна! Вот избранный мир…»
Поляна! Вот избранный мир,
Заветный странника приют.
Кругом — дубравной твари пир:
Прозрачно хоры птиц поют.
Вот сокровенный тот затон,
Где ткутся нити легких дум.
Его искал сердечный стон,
Открыл навесов зыбких шум.
И ясен, и таинствен свет.
И кто к поляне путь найдет?
Пока иной душе привет
Она шепнет, о сколько лет,
Как много тихих лет пройдет!
Покой и жизнь — на всем окрест.
Трава растет, и корни пьют.
Из дальних стран, из ближних мест
Незримые струп снуют.
То углублюся я в траву —
Слежу букашек и жуков;
То с неба воздух я зову,
Лечу за стаей облаков…
Простерлась над поляной сеть —
Паров невидимая ткань…
И где-то промелькнула лань…
И дню пора завечереть.
Трепещут вещие лучи
В просветах лип, на мураве.
Они ярки и горячи:
Они созрели в синеве
Небесных вольных тех морей,
Что вечно в вышине шумят.
О вечер, сниди же скорей!..
Верхи дерев тебя манят.
Он озарил, он опалил
Поляну заревом своим,
С собой узоры листвы слил,
Неоспорим, неодолим.
Опять открылся рок дневной:
Час чаяния лес проник.
Под осиянной вышиной
Украдкой крякнул лесовик.
Брожу в сиянии немом,
Пугливо ждущем торжестве.
И явствен свет, и незнаком.
И замер чуткий дух в траве.
Свершится! — шепчет чуткий дух.
Раскрылся радужный чертог.
И так прозрачен мир вокруг,
Что за стволами — некий бог.
III «Все здесь он… тень его блестит…»
Все здесь он… тень его блестит.
Но он таится, нелюдим.
А свет пророческий дрожит,
И тает теплый луч, как дым.
Мгновения летят стрелой:
Горит заветной жизни час.
Плывет все выше день былой;
Венцы лишь млеют, золотясь.
И руки я туда простер,
Куда горящий гость летит.
За ним, томясь, стремится взор:
Кругом ничто уж не блестит.
Яснее, наги небеса:
Реками в них излился свет,
Но побледнел, чуть поднялся:
В дубраве жизни жгучей нет.
Покинут в сумраке больном,
Я содрогнулся и вздохнул,
На влажный мох упал ничком
И внял великий смутный гул.
Вверху все так же твердь ясна,
Но с каждым вздохом — все темней;
И дышит чащи глубина,
И веет силою корней.
Ужели ж все обман? — и там,
Над лесом, свету не блистать?
И рвется к мертвым небесам
Душа — а ночь ползет, как тать.
В уныньи я глаза смежил,
Но и внутри объемлет ночь.
И мир видений окружил,
И гнать его душе невмочь.
Ведь в полночь обернется год.
Играют дико светляки.
А в лоне дремотных тех вод
Проплыли девичьи венки.
Стрекозы блестками звенят.
Свили русалки хоровод.
Их тихо буки осенят,
Как кров зеленых, свежих вод.
Гадает лето о судьбе —
В ночи темно, в ночи тепло —
К его великой ворожбе
Меня скитанье привело.
Глаза раскрылись… я вскочил
И оглянулся; где же свет?
Сквозь ветви отблеск чуть светил.
В лесу — все шага ночи след.
Поляна та же… как тиха!
Еще и тише, и звучней.
А на душе все холодней:
Тоска чутка, тоска глуха.
Все — и светил небесных тьмы,
И травы ждут вас из кустов:
Так что ж таиться, ведьмы тьмы?
Уж объявляйтесь! Дух готов.
И мы дождались… Вдруг пахнул
Беззвучный ветр, как дух листвы.
В кусты, в их тень меня шатнул.
Из них вспорхнула тень совы.
IV «Ведь в куще каждой есть тайник…»
Ведь в куще каждой есть тайник.
А за кустом залег овраг.
И там поет, живет родник.
А я в кустах над ним поник.
И мне он шепчет: глубже ляг!
Родник и плещет, и поет
В лощине дикой и крутой.
И травы влага обдает,
И уж дышу я влагой той.
Поляна плачет надо мной.
Деревьев сонм угрюм и свеж.
И тянет в глубь овраг лесной.
Ах, папоротник все шальной…
А небеса — ужели те ж?
Влечет болотистый ручей
В меня студеные струи…
Но жив нетлеющий Кащей,
И живы пращуры мои!
