тумана. Ничего не видать было
больше вне темневшей впереди дороги,
что вилась по буроватым травяным буграм.
Да из тумана грозно вздымались
временами острые тиары[7] все тех же
белых чародеев. Явно было, что
здесь — их полновластное царство.
Так вот где скрывалась бездна мира!
И уже ничем от нее не укрыться: ужас
объемлет, и вольно и прохладно
дышится в предвечном
воздухе, в «бытности хаоса довременной».
GIESSBACH[8]
Чуть слышно и томно влечет струя
млечно-свежей, зеленым мрамором
отливающей влаги. Неизмеримые
кручи в утреннем солнце и светлой
тени возвышаются дымчатыми и
светозарными призраками. Свежо,
чисто блестит бледным блеском
весь окрестный край. Как юные витязи,
веселы, праздничны эти гордые и
мощные крутояры. Нежат они и холят,
став вокруг нее тесным кругом
и укрыв ее в этой изложине, как в
тихой колыбели, эту нетленную и
сочную влагу озера,
как цветущую красавицу-сестру.
И вот среди этих обрывов,
вооруженных еловой хвоей, словно
копьями и гребнями шлемов,
буйно резвым скоком выбрасывается
иной ликующий
сын этого утра и этой земли:
то — поток, рвущийся вниз, в бездну.
Его призвание — не бережная охрана
святыни нетления: он чистый и легкий
дух в своей нежной, снежной
пене, — но как широко и роскошно
разметывается он ею во все стороны!
Радость его — радость нетленного,
вольного и бурного полубога.
Это отрок Сигурд,[9] что гуляет в
вешней дубраве
и ничего не боится, и все сделать
вправе. Да, он ринется вниз,
хоть в беспредельные пучины,
но вечно пребудет свеж и горд.
А всем слабым теням, которые
увлечены будут туда же в его
порыв, и в гибели не нарадоваться будет
на его ясную красу!
КРАЙНИЕ СТОЛПЫ
На пути моем вырос мир непонятного,
неведомого величия. И непреложно
сказалось, что всему конец, дальше
двинуться некуда. Впереди было
нечто необъятно-великое, ужасающе
мрачное и белое. Все оно как бы
волновалось: это было целое море в
бурю, да и шумело-бушевало что-то
непрестанно в его глубине, а в то же
время оно было немо и бездыханно,
вовеки не подвигнется. Но всякий раз,
как обращались на него взоры, так и испуг
охватывал: а что как захлынут все эти
громады мертвых волн.
Да, это была совсем, совсем мертвая,
но неодолимая мощь. Она угнетала взоры,
леденила жизнь в груди.
Эти пласты льдов — такие неживые и,
как наваждение, одолевающие душу.
Голубые и зеленые тени лукаво,
зло играют по нижним отрезкам,
мелко расколотым, точно истолченным.
Прозрачным цветным стеклом искрятся
и отливают они. О, как они безжизненны
и злы…
Вот, наконец, твердыня, где грызут
во мраке цепи навеки оцепенелые
титаны, вот обитель бессмертного Кащея.
Над этим миром — дымные облака:
свет убит, движение стало.
В воздухе — серый, ясный, холодный
полдень. Он ложится свинцом на грудь.
Веrпеr Oberland
ДЕНЬ ЮГА
I
Свет его — это как бы лунный свет,
только пышащнй зноем, в огне.
Как лунный свет, он — серебристый, как
лунный свет, замлевший, бездыханный,
и ежеминутно готов дрогнуть и вскипеть
жизнью. И при луне, и в южном дне все
замрет в таком лихорадочном ожидании.
II. В МАНЕРНОМ ПАРКЕ-ПАЛАЦЦО
С гладких каменных помостов
открываются внизу столь же
гладкие, яркие и темные поверхности
иззелена-лазурных вод. Камни набережных
тонут в них, ничем не огражденные.
Обширные ступени с роскошными
балюстрадами смело нисходят и
обрываются в воды. А набережными
с балюстрадами этими резко, в свою
очередь, очерчиваются и пресекаются
струп вод; влага разбивается об их
квадратные устои и острые углы,
и торжественно закругляются над
перилами, по углам гладких лестниц,
лепные вазы и кошницы.
По хрустящим под ногой,
утоптанным аллейкам мягко
скользят вниз ступени из неплотного
старинного камня.
Змейками перебегают по ним тонкие,
бледные от зноя тени.
Там, над выложенными камнем
берегами, свесились совсем
золотисто-зеленые под
солнцем пучки кустов. Сверху, со стороны
над ними подняли свои завитые и прямые
головы кипарисы. Строги и роскошны они,
недвижны и незыблемы в невозмутимой
лазури воздуха.
Жизнь их — в этом блистательном
и застывшем небе — вольна и горделива.
Непостижима ее стройность и
пышность. И воздух проникает ее,
торжественно немой и знойный.
А жизнь жеманного и чопорного
сада вся распалена, каждый камень
его ступенчатых террас и каждая
песчинка его дорожек горючи, порою
до жгучести. Всюду доступ легок, по гладким
аллейкам и сквозь листву редких, зарастающих
промежутки между ними дерев и кустиков—
едкому солнцу, отовсюду легко ему
прокрасться. Как-
то насмешливо торчат вдоль дорожек,
в своей чинности и
прибранностн, диковинные деревца и
кустики. А там тянутся сквозные ходы и
своды оранжерей, там дышится
сырой садовой землей, туфом и
мелким гравием — ив них зловещая
сырость и чинная строгость склепа.
Старинный камень террас, ворот,
ступенек — чернеет вдалеке, точно
потрескался и обуглился он от палящего
солнца.
Закоулок былого быта — нарядного,
тощего к изощренного — ныне он печален и
мертв в блеске дня. А жгучая
лазурь нависла над ним, объемлет
отовсюду. И точеные очерки берегов
и террас замерли, как в завороженном сне.
Чудится, что в блесках света мелькают,
роятся и щекотят, как пылинки, мелкие,
но ядовитые мошки. И недобрая усмешка —
у высоко торжествующего, всепроницающего
солнца.
III
Из глубин своих распаленные
Небеса льют пламени ток.
Волны — солнцем все опыленные,
Как блестящей пылью — цветок.
По земле же бьются, сбегаются
Стан ярких теней, лучей.
Перед светом тьма содрогается:
Грозен свет, грознее ночей.
Лучезарный день, день неведомый —
Стоном в воздухе он стоит.
С ним летим к великим победам мы:
Что же нам еще предстоит?
16 июля 1898
Lago Maggiore
(Pallanza)
ЗАСУХА
Нет удержу ветру из степи,
Из края сыпучих песков.
Вблизи все так пусто, как в склепе:
Лишь даль, лишь гряды облаков.
Последние Руси оплоты…
Чу, близится вражий обоз!
А нам не уйти от дремоты —
Так больно в нас солнце впилось.
Ах, полдень, безмерный и рьяный,
Ползет, разевая свой зев.
Стремится в далекие страны
Бессильно-тревожный напев.
Август 1898
Рязань
