После этого принимал до предела жалобный вид и, держа перед собой битую бутыль с нераспечатанным горлышком, как тургеневская барышня собственную невинность, заходил обратно в магазин и сообщал продавцу, глотая чистые слезы: "Вот, брательник, слушай, шайтан толкнул, на ровный мэста упал, памаги, братан, вэк нэ забуду!" И всегда уходил, унося еще один полутора литровый генсек вместе с искренним сочувствием и состраданием лоха-продавца. Таким образом, пристроился Картуз на Сан Лоране у Толяна с Серегой и снова выпал из моего поля зрения.
Правда, не надолго. Летом того же 1993 года занесла меня судьба на должность переводчика Монреальского комитета помощи просителям статуса беженца, под поэтическим названием Сигонь, то бишь
Журавль. Какое отношение журавлик мог иметь к беженцам – это не ко мне. Не я называл. Впрочем, нашим людям название нравится, а среди беженцев, наших, мягко выражаясь, – процент немалый. Это, если уж очень мягко выразиться.
Так Васёк с Толяном и Серегой повадились по утрам тусоваться в
Журавлике, ибо жили неподалеку. И с утра, приняв на грудь, желали общаться с нашими людьми. Оно и понятно. Насколько ж приятней нашего-то человека хлопнуть по плечу и сказать ему: "Ебать-копать, кого я бачу!" А заодно новости беженские обсудить: кто уже получил слушание, кто еще только ждет; кому дали статус, а кому отказали; что при этом спрашивали, что отвечали, а что нужно было ответить…
Тем более, что Толян с Серегой были не простые беженцы, вроде там русаков из Казахстана или Прибалтики, коих хоть пруд пруди, а жертвы самогС, как они утверждали "антисэмитызьма". Правда, фамилия Сереги была Панасюк, а отчество Тарасович. Толяна же фамилия была не менее библейская – Хрименко. Отчество – Иванович. Носы при этом у обоих были сработаны топором, рожи – квадратные и по гениальному русскому определению кирпича просили. А пострадали оба от антисемитов, да еще как. Тем, кому довелось, как мне, по долгу службы, читать представленные на беженство истории их преследований, в ужас приходили. И как один думали: Вот они, антисемиты-то, что творят!
Первый раз мы встретились с Васьком в Журавлике в середине июля.
Я там работал уже вторую неделю, и наша комнатушка переводчиков сопровождения находилась прямо при входе. Увидев меня, Картузов обрадовался, как родному и тут же рассказал под секретом жуткую историю. Секрет был от Толяна с Серегой, а то, мол, братва засмеёт.
История действительно оказалась страшноватой. Вот она – цитирую
Васька дословно:
– Слушай, какой я косяк спорол, какой косяк! Панымаишь, ночами, когда пацаны в хлебопекарню уходят, я дэвачек с Сан Катрин домой привожу. А нэделю назад такой, слушай, дэвочка снял! Волос – баландынка, нога дылинный. Такси взял, она меня в машине цылават начала. Домой прыехали, в комнату вошли, она миня цылует, обнимает, а я ей руку под юбку. А там, слушай!!! (Тут Васёк сделал такие страшные глаза, что аж мне самому стало не по себе):
– А там, слушай, елда до колен! Я ей спрашиваю: Ю – лэди?
– Нэт, – отвычает – ай сэр!
– Я ему говорю, – вот этот нож выдишь? Сичас тэбя, блин, рэзать буду! Слушай, как он рванул, только я его и видел! Слушай, какой здэс народ, савсэм с ума сошел!
Я тут же собрался прочитать ВаськЩ лекцию о западной сексуальной терпимости, о трансвеститах, которых здесь положено холить и лелеять. Собрался, но не успел. Именно в этот момент ко мне нагрянула с визитом клиентка, просительница статуса беженца, не обслужить которую по высшей категории я не мог никак. Ибо сия клиентка была Танюша. А та мне очень хорошо платила за каждый чих. И посему я (продажная душа!) бегал перед ней, как говорится, на цырлах.
Объявилась же она в Монреале аккурат в том июле 93 года.
Шикарнейшая тридцатилетняя москвичка, да в таких нарядах, что я аж крякнул. А еще при этом, говоря языком новых русских, рыжней с брюликами обвешана, как новогодняя елка. Приехала, сняла номер в
"Холидей Инн" за триста баксов в сутки, пришла к мэтру Ганьону, представилась Танюшей (именно так и сказала: my name is
Taniusha) и на весьма сносном английском объяснила:
Я, мол, беженка. Прошу предоставить убежище от сексуальных домогательств господина Хазбуллатова. Он грозится меня убить, если я не вступлю с ним в интимную связь, а поскольку мои жизненные принципы не позволяют вступать в половой контакт с лицом не соединенным со мной супружескими узами, то я, естественно, категорически отказалась. Так он, чтобы мне отомстить, нанял чеченских киллеров, но друзья предупредили. Я бежала, а теперь могу спастись только здесь в Канаде, ибо везде в другом месте они меня найдут и уничтожат.
Адвокат опешил, поскольку не знал ни кто такой Хазбуллатов, ни кто такие чеченцы. Но Танюша все очень доходчиво объяснила и заплатила гонорар, который остался для меня тайной. Но только после этого мэтр Ганьон каждый раз после беседы провожал ее до такси, которое сам же и вызывал, что никогда никаким другим клиентам-беженцам даже близко не делал. Да еще при этом вечно улыбался и кланялся, как китайский болванчик.
Потом то уж я узнал, что Танюша – профессионалка, и в Холидей Инн за ночку снимала раз в пять больше, чем платила за номер. Мне же она весьма щедро отстегнула за мои литературно-художественные консультации, и дело пошло в комиссию по беженцам. Только вот незадача: известные всем события – танковый наезд на Белый дом, случившийся аккурат в октябре 1993 года и… господин Хасбуллатов – в Матросской тишине. Так вы думаете, Танюша пала духом? Ничуть не бывало. Звонит ко мне, и так по-деловому:
– Олежка, бабки не проблема, скажи, сколько надо – я отстегну и еще сверху доложу. Ты только все переделай… Тут она задумалась почти на минуту и возвестила: На Чубайса! Пусть будет так, что типа это он собирался по жизни меня замочить, если я ему не дам.
Но тут инстинкт самосохранения подсказал мне, что лучше с ней больше не связываться. Я отказался, и Танюша отбыла торжественно в
Торонто, где, уверен, не пропадет…
… Тогда же, в июле 1993 до штурма Белого дома было еще далеко, и мы с ней оба жизнерадостно обсуждали, какие гадости мог бы реально по жизни подготовить Танюше председатель Верховного Совета
Российской Федерации, "злой чечен" Хасбулатов, если бы действительно захотел ей вставить, и, при этом, вдруг, получил бы отлуп. Ситуация эта, даже в её чисто виртуальном виде, весьма, помнится, Танюшу веселила.
И так, веселясь, изобретали мы диалоги между виртуальным
Хазбулатовым, который, якобы, на Танюшу запал, как отец Онуфрий на обнаженную Ольгу, обнаружив её в окрестностях Онежского озера, и виртуальной Танюшей, якобы кричащей: "Хазбулат, не жми к плетню! Не дамся, ня думай и ня мысли! Вот женишься, тогда хоть ложкой хлебай!"
Как вдруг в нашем общем поле зрения снова объявилась физиономия
Васька. Ибо он, узрев такую роскошную "бландынку с нога длынный", из-за которой его только что выставили за дверь, так и застыл в приемной Журавлика. Лишь только, шумно дыша, высовывал горящее око за дверной косяк. Объявился, и танюшин пронзительный синеглазый взгляд на нем явно заторчал. Настолько, что буквально через пять минут они уже вместе общались в приемной на диване, а я был просто забыт, вычеркнут из их жизни.
Но, опять же – не насовсем, а только на несколько дней, по прошествии которых, Васёк снова объявился в Журавлике и обиженным тоном спросил:
– Слушай, нэ знаешь, хлопцы говорили, Танька по пятсот баксов за одну палку берет?
– Братан, – отвечаю, – не в курсе. Мне Танька сама платит за работу. Не я ей. А что, – говорю, блин, – за проблемы?
– Панымаишь, – сообщает Васёк, – Танька позавчера на мнэ всю ночь как ковбой скакала. Столько раз кончыла, что я счет потерял. А потом, ссука рваная, мне двадцат баксов в зубы сует и гаварыт:
"Хорошо поработал, иди апахмелись". Братаны же говорят: она сама за адын только раз пятьсот штук берет. А мне двадцандэл, слушай, за всю ночь в зубы сунула. Болше, что жалко было? Я, чито ей, билядь какой!?
