Юра подвел меня к покоящемуся на ржавых опорах внушительному, но полу разобранному корпусу с косой рубкой, и гордо заявил: "Вот мой катер. Готовлю к спуску". Тот имел действительно довольно элегантный силуэт, но сделан был жутчайше кустарно, прямо чувствовалось, что клепали и сваривали его не какие-нибудь там Франц с Гансом, а наши родные Колян, да Митяй.
– Юра, спрашиваю, – а чё так поздно готовишь-то? Ведь уже июль месяц на носу, я через пару недель в Москву уезжаю. Когда же ты меня катать-то на нем будешь?
Хохлов чешет в затылке и грустно сообщает, что фронт работ на катере – немереный, и раньше конца августа он просто не управится.
Я говорю: Так ведь в сентябре его снова консервировать. На что тот философски отвечает: А хули делать!?
Впоследствии оказалось, что все восьмидесятые годы, когда Хохловы жили на Аптекарском острове, Юра каждое лето ежедневно уходил работать на катер, где действительно что-то развинчивал, свинчивал и пил при этом с "яхт-клубовцами" их фирменный напиток портвейн
"Агдам". Тем не менее, к концу августа – началу сентября катер всегда оказывался полностью расконсервированным, так что они вдвоем с Боцманом Кузьминым торжественно спускали его на воду и шли по
Карповке до винного магазина на углу с Кировским. При этом, по словам Боцмана, у Юриного катера постоянно был нарушен "шаг винта" таким образом, что мощный мотор от гэдээровского грузовика IFA толкал воду не назад, как полагается, а по сторонам.
– Идем мы с Юрой на его катере по Карповке, – смачно рассказывал
Кузьмин, – а тот еле ползет. Зато такую волну гонит, что и танкеру не снилось. Аж, Карповка из берегов выплескивается.
Итак, сходив несколько раз по Карповке до винного магазина, катер снова поднимался на берег и консервировался до следующей весны, а
Юра принимался за главное дело своей жизни – литературное творчество. Книг он действительно написал довольно много. Как-то в январе 98-го перед старым новым годом возвращался я в Монреаль через
Питер и Хельсинки и со всем своим багажом заявился к нему уже на новую, прекрасную квартиру в Почтамтской улице, полученную супругой
Наташей за заслуги перед Питерским телевидением. Вылез из такси прямо напротив двери парадной, поставил на асфальт две огромнейшие, неподъемные сумки с накупленными в Москве книгами и стал возиться с хитроумным кодовым замком, пытаясь набрать сообщенный мне Юрой набор цифр. Тут подходит мужик, впоследствии оказавшийся Юриным соседом, собутыльником, да еще новым русским, пробившимся в сие звание из работяг Ижорского завода. Подходит и спрашивает подозрительно, что это, мол, с их замком делаю и куда путь держу. Я и отвечаю, что к
Хохлову в квартиру семь.
– К писателю? – засуетился мужик, – Это ваши сумки? Дак я вам их поднять помогу, а то у нас лифт не работает.
Одну сумку схватил сам, а вторую мы с ним вместе за ручки взяли и поперли наверх. Идем, отдуваемся, а сосед интересуется:
– А что это там у вас такое тяжелое?
– Книги, – отвечаю.
– Хохлова? – уважительно спрашивает новорусский сосед.
Естественно, я ему промычал утвердительным тоном "У-г-гу!" Мол, а как же могло быть иначе?! Мол, рази можно к писателю, да с чужимикнигами?! Когда же я вошел в квартиру Хохловых, то узрел там елку, всю как игрушками обвешанную Юриными книгами и публикациями в толстых журналах. Мы с ним хорошо посидели, выпили от души и он торжественно повел меня к елке. Снял одну из книжек, раскрыл и говорит:
– Вот книжка моя про Мозамбик. Я там, между прочим, и о тебе писал! На, читай: "Когда я улетал в Мапуту, мой друг, преподаватель
МГИМО, сказал: Привези мне оттуда африканскую статуэтку. В Мозамбике есть племя Маконде. Их статуэтки самые знаменитые в Африке".
– Видишь, это о тебе, это я тебя прославил!
Я же грустно думал про себя: "На хрена мне такая слава? Лучше бы статуэтку привез". Но Юра, видимо, был другого мнения. Мол, на хрена
Леснику какая-то деревяшка, я, мол, лучше его прославлю, человеку приятней будет, да и расходов меньше. Увы, вечно видим мы с ним каждое жизненное явление с совершенно разных углов, оттого и споры у нас возникают сразу же после первого стакана. Причем истин в этих спорах всегда рождается целых две. Одна его, а вторая моя. Вот только, увы, никак они меж собой не пересекаются, понеже Юра – имперский славянофил-почвенник, а я – безродный космополит- западник.
Даже самую простую фразу "мы – русские" я и Юра произносим совершенно в различных редакциях. Я, себя пересиливая, пытаюсь произносить её нейтрально, примерно как датчанин, который говорит:
"Мы датчане". А на самом-то деле мне хочется произнести её тоном извиняющимся, при этом виновато развести руками, вспомнить банщика
Кольку и добавить: "Вот такое мы, бля, говно!" Сие происходит оттого, что уж больно я на беду свою начитан обо всех тех мерзостях, что творил мой великий народ за последнее столетие. О мальчиках юнкерах, которых солдатня топила в сортирах, о флотских офицерах, линчеванных пьяной матросней, о десятках миллионов наших людей расстрелянных и замученных не марсианами же ведь и не взявшимися невесть откуда чужеземцами, а теми же самыми нашими людьми. Обо всех семи десятках лет советской подлости и срама, осуществленном при самом активном участии моего народа.
Юра же об этих подлостях не читал и читать не собирается, ибо он, в отличие от меня, писатель, а не читатель. Посему никаких мерзостей не признает, а вышеупомянутую фразу произносит через три "р": Мы – р-р-руские! И при этом бьет себя кулаком в широкую грудь. Я пытался его убедить, что в подобной редакции фраза выглядит как-то пресно, незаконченно, ибо ей, по моему глубокому убеждению, абсолютно не хватает в пост или препозиции к слову "р-р-русские" частицы "бля".
Впрочем, тут для него ничего принципиального нет, посему он со мной соглашается и нередко частицу сию во фразу вставляет.
Принципиален для него вопрос о российских мерзостях 20-го века, которых, как он утверждает, никогда не было, и быть не могло, а имели место лишь подлости и гадости, идущие к нам с Запада, особенно из Америки, которую он называет только "нависшей над миром огромной американской жопой". При последней встрече всё хватал меня за воротник вопросом, мол, неужто я не вижу, как жопа сия над миром нависает. Я и отвечаю, что, мол, видеть такого не могу, ибо сам в её поджопье живу и прекрасно себя чувствую.
А он мне, мол, не видишь, потому, как горизонт твой заслоняют жирные американские ягодицы. При этом еще злобно очками на меня засверкал. Правда, тут же заметно подобрел, когда я сообщил ему, что, мол, "нависшая над миром жопа" это – образ сильный с литературной точки зрения. Затем принялся доказывать, что неспроста слова запад, западня, западло не просто одного корня, а еще столь близки по написанию. Я же с ним спорил, спорил, потом махнул рукой и согласился. Я, ваще, всегда в спорах с ним признаю, в конце концов, что он прав, ибо спорить с Юрой, все равно, что с танком в шахматы играть. Ты ему изобразишь какой-нибудь хитроумнейший, сверхинтеллектуальный гамбит, а он в ответ просто включит первую передачу переднего хода, и все дела.
Например, каждый раз, как встретимся, да вмажем по первой, тут же начинаем решать с ним судьбу Черноморского флота, натурально, каждый со своей колокольни. Хохлов стучит кулаком по столу и требует его неустанного наращивания и перехода Севастополя под юрисдикцию
России. Я же уверяю его, что на Черном море флоту делать просто нечего, ибо единственно возможные враги могут быть там только исламские террористы и никто другой, с кем флот воевать не может никак. Мало того, те же исламисты, пользуясь нашим бардаком, легко пустят его ко дну, как "Императрицу Марию". Посему флот надо продать
"азиатским тиграм" на металлолом, деньги поровну поделить с хохлами и вместе с ними же пропить. На что Юра скрежещет зубами и испепеляет меня взглядом из-под полуопущенных очков, а потом включает переднюю передачу, бьет кулаком по столу и рычит: Всех на хуй к ногтю! Всё наше! И Константинополь со Святой Софией тоже наш будет!
