На следующий день нас всех выстроили на плацу, и полковник, срывающимся от негодования голосом, поведал всем, что, мол, "мы с группой старших офицеров полка встретили вчера курсанта Лесникова в самом злачном месте города Выборга, где собираются самые отпетые, опустившиеся пьяницы!"
И тут из строя раздался испуганный голос Миши Сидура:
– Неужто в доме офицеров?
Вот за эту самую столь к месту поданную реплику он пять суток и отсидел от звонка до звонка. Меня простили, а его нет.
Конечно же, Александр Лазаревич, всё это была не армия. Так, нечто среднее между военно-патриотической игрой "Зарница" и капустником. Мы, например, там постоянно дурачились. Когда маршировали, то нам приказывали петь строевым хором. А мы горланили по-английски, песни из репертуара Битлов и Эльвиса Пресли. Местным же старшинам, которые нас гоняли по плацу, объясняли, что это, мол, песни американских безработных негров, в которых они протестуют против капиталистического гнета эксплуататоров и призывают к великой октябрьской социалистической революции. Одни раз ехали мы на стрельбище на бронетранспортерах в касках с автоматами прямо по центру Выборга, этого погранично-пропускного городка, где улицы всегда запружены машинами интуристов. Когда же на очередном светофоре зажегся красный свет, мы увидели стоявший рядом с нашим бэтээром длинный пикап с английскими номерами и надписью "GB" в белом овале. Из фургона с огромнейшим любопытством смотрели на нас несколько юных девичьих лиц. И тут кто-то предложил: "Ребята, быстро, хором: долог путь до Типперери!" И весь бронетранспортер гаркнул:
It's a long, long way to Tipperary
It's a long, long way to go.
It's a long, long way to pretty Mary…
Никогда не забуду охвативший англичан священный ужас. Они смотрели на нас, и в глазах читалась мольба: No, please, такого не может быть, ведь это только сон, не правда ли?
Впрочем, я их понимаю. Представь себе, Шурик, ты только что приехал в Англию и в первый же момент на английской земле видишь роту английских солдат с полной боевой выкладкой, которые горланят:
"Соловей, соловей, пташечка…" Любой бы решил, что у него крыша едет. Так что все мы, включая попавшего на пять суток Мишу Сидура, не больно страдали от армейской муштры. Последний тоже не шибко унывал, оказавшись на губе, и потом целый год со смаком пересказывал подробности этих незабываемых дней. Особенно гордился он своей столь к месту поданной репликой.
Миша, вообще, был непревзойденный мастер к месту поданных реплик.
Летом 65 года соблазнил я его, Гиви Сейфутдинова и Леву Геворкяна отправиться автостопом через всю Прибалтику, Белоруссию, Украину в
Крым. На каком-то этапе столь долгого пути обратили мы внимание, что водители часто интересуются нашими национальностями и очень благосклонны к своим. Тут же сообразили, что у нас – случай просто уникальный: на четверых – пять национальностей. Гиви – полугрузин-полутатарин, Лева – армянин, Миша – еврей, а я – русский.
Последнее, правда, никакой ценности не представляло, ибо русский человек, русского же встретив, окромя доброго желания дать ему в рыло, никаких других добрых чувств обычно не испытывает. И начали мы таким многонациональным раскладом весьма успешно пользо-ваться.
Особенно хорошо шло убалтывание грузин и армян. Впрочем, татары тоже встречались на пути, и Гиви убедительно сообщал им, что его фамилия
– Сейфутдинов, а татар малла, мол, бек якши. А вот евреи не попадались. Как, вдруг, при выезде из Одессы на Херсон подбирает нас большой уютный фургон, идущий аж до Мелитополя. Однако, сидящие в нем шофер и экспедитор, оба – евреи, объясняют, что, уж не помню по каким причинам, взять нас могут только до Херсона. Вот тут-то мы и пихаем вперед Мишу, да шепчем ему: Быстро скажи им, что у тебя дед в Киеве раввином был! Быстро! Тогда они нас до самого Мелитополя довезут!
У него, между прочим, дед действительно был в Киеве раввином, так что – никакого обмана. Миша же рукой отмашку делает и шепчет в ответ: К месту скажу, к месту!
А разговор у нас как раз пошел о том, кто, мол, есть кто и откуда. Мы Мишу снова пихаем:"Быстро, быстро говори им, что у тебя дед в Киеве раввином был". Но тот снова отмахивается и шепчет:
Да скажу, скажу, только к месту! К месту!
Проходит еще какое-то время и беседа иссякает. Миша же про деда так и не рассказал. Едем, молчим. А пейзаж вдоль шоссе – поистине великолепный. В какой-то момент экспедитор поворачивается к нам и говорит по-одесски певуче: Таки посмотрите, какие красивые лиманы!
А Миша, махнув рукой, рубит ему сплеча:
– Да хули лиманы! У меня дед в Киеве раввином был!
Впрочем, Миша в те годы, при всех своих лингвистических талантах
(а лингвистом он был просто блестящим) постоянно отличался только ему присущей спонтанностью и одновременно заторможенностью мысли. Мы же все считали, что сия заторможенность, при его обычно остром уме, происходит от того лишь факта, что он был единственным среди нас девственником. И это в двадцать-то с лишним лет! Посему мы, Мишины друзья, всячески старались способствовать его вхождению в большой мир половой жизни, но как-то не сросталось. Вот, например, история, случившаяся одним прекрасным сентябрьским днем 66 года. Мы оба возвращались с филфака домой. Я – к себе на Джамбула, а он – на
Восстания. Шли пешком по Невскому и договаривались, как встретимся через несколько часов, поскольку родители Миши уехали в Сочи, а у него – самый большой телевизор из всей нашей компании. День же тот был необычный, ибо сборная СССР должна была играть с ФРГ в финале чемпионата мира по футболу. И такой поднялся в стране ажиотаж, что даже я, человек от этих дел абсолютно далекий, и тот завелся. Тем более, к Мише сразу намылилась вся наша филфаковская братия, естественно с выпивкой. Так что и я решил в виде исключения поболеть в столь прекрасной компании.
Идем мы с ним, беседуем о смысле жизни, как, вдруг, возле Садовой
Миша просто задрожал и схватил меня за рукав: "Смотри, – говорит, – смотри, какая впереди девочка! Какая красавица! Иностранка! Шведка, наверное, а может, финка!" Гляжу, идет перед нами высокая длинноногая блондинка с роскошными золотыми кудрями в элегантном замшевом костюмчике. Присмотрелся:ё, моё, это же – Милка
Косточка, путана валютная и большая подруга моей Репинской юности.
Кстати, несмотря на свою кличку, имела она при всей блокадной худобе огромнейший, шикарный бюст. Сама тощая как вобла, а бюст, как
Эльбрус, – говорили про Милку на Невском, и были правы. Я кричу ей: Милка!
Она обернулась, увидела меня и – цап за рукав. Лесник, – говорит,
– не поверишь, не то, что не опохмелялась, не жрала еще даже сегодня. Только что глаза продрала. У тебя дома ничего пожрать-выпить нет?
Я отвечаю.
– У меня, кроме предков, ничего в доме нет, а вот у него
(показываю на Мишу) родители вчера в Сочи укатили и полный холодильник жратвы оставили. Иди к нему, он тебя накормит.
Милка смотрит весьма скептически на Сидура и говорит:
– Да ну его, знаю таких. Только в дом запустит, сразу насчет ебли приставать начнет. А я ей по уши сыта. Мне пожрать охота.
Причем, надо сказать, что весь разговор происходит в полный голос и в присутствии Миши. Какая ебля, – отвечаю, – он же еще целка, ни разу не трахался. Можешь смело идти.
Тут у Милки в глазах по лампочке зажглось: – А не пиздишь? – спрашивает.
– Бля буду, целка! – отвечаю ей, – иди смело.
– Интересно, – говорит, – ну-ка поди сюда! И хвать Мишку под руку. Тот одеревенел и смотрит на меня умоляюще. А мы как раз поравнялись с Елисеевским гастрономом, от которого мне направо через
Катькин сад на Джамбула, а ему еще топать прямо по Невскому.
Прощаюсь с ними, поворачиваю и иду к себе, а Сидур отчаянно кричит мне в спину по-итальянски: Кэ фаре? Кэ фаре? (что делать, что делать?) Я же обернулся и тоже по-итальянски ору ему на весь
Невский: Кьяваре! Кьяваре! (Трахать! Трахать!)
