— Так чего же вы ждете?

— Ну, здесь все не так просто. Понимаете, для начала…

Я уже знал, что она скажет дальше.

— …мы должны найти ей кровать.

Я просидел в больнице, пока кровать не нашли. На сей раз мероприятие заняло лишь около получаса. Потребовалось несколько телефонных звонков, в результате двумя или тремя кроватями ниже по цепочке нашли одного пациента, вышвырнули из палаты и заставили ждать в холле, пока не выпишут окончательно. После чего Фиону опять увезли, и тут уж я сделать ничего не мог. Я отправился домой.

Никаких медицинских справочников у меня не было, но словарь, который я взял с полки, чтобы решить кроссворд, лежал на столе, поэтому я посмотрел слово «лимфома». Там говорилось лишь, что это «опухоль, обладающая структурой лимфатической железы». Звучало не очень жутко, но, очевидно, именно от нее у Фионы все эти месяцы болело горло и повышалась температура; от нее иммунная система чуть ли не отказала вообще и сдалась первой же попавшейся инфекции. Я снова посмотрел на это слово; я смотрел на него так долго, что оно утратило всякий смысл и превратилось в тупое скопище букв. Как может такое маленькое, такое случайное дурацкое словцо нанести такой вред? Как может оно (но этого же не произойдет) уничтожить живого человека?

Этого не произойдет.

Незаконченный кроссворд вдруг показался банальным и стал мне противен, я скомкал газету, опрокинув остывший кофе — вторую чашку. Принес из кухни тряпку, вытер — и тут меня внезапно охватила маниакальная страсть к уборке. Я принялся драить стол, протирать полки и кидаться на раковину. На помощь я призвал металлические мочалки, губки, «Пледж», «Жиф» и «Уиндолин». Причем делал все с такой яростью, что с подоконника начала слезать краска, а с кофейного столика — полировка.

Но даже этого мне показалось недостаточно. Всю мебель из гостиной я выволок в прихожую и пропылесосил ковер. Выдраил ванную и начистил все краны, зеркала и фурнитуру. Отскоблил унитаз. Потом прошел по квартире с двумя большими черными мешками для мусора и собрал все старые журналы, пожелтевшие газеты, ненужные записки и всевозможные клочки бумаги. Остановился я, только дойдя до нераспечатанного пакета — бандероли с книгами от «Павлин Пресс»: в приступе нелепого, чуть ли не истерического любопытства я разорвал его и посмотрел на три томика. Мне хотелось увидеть то, что меня хоть как-то развеселит.

В пакете лежала тоненькая брошюрка, озаглавленная «Архитектурные красоты Кройдона», гордо представлявшая, согласно анонсу на обложке, «три черно-белые иллюстрации». «Плинтусы! Плинтусы! Плинтусы!» преподобного Дж. У. Чечевиджа обещали быть «самым доступным и юмористическим произведением, вышедшим из-под пера автора, признанного международным авторитетом в своей области». Третья книга — надо полагать, еще один том военных мемуаров называлась несколько загадочно: «Я был Сельдереем».

Но я не успел придать этому никакого значения — зазвонил телефон. Отшвырнув книгу, я кинулся к нему. Звонили из больницы. Они подключают Фиону к искусственному легкому, поэтому, если я еще хочу поговорить с нею, я должен приехать немедленно.

— Произошел коллапс кровообращения, — объяснила мне доктор Гиллам. Мы давали ей концентрированный кислород, но в кровь он все равно поступал недостаточно. Нужно попробовать вентиляцию. Но как только ее подключат к аппарату, она не сможет разговаривать. Вот я и подумала, что сначала лучше вам с нею повидаться.

Но Фиона все равно уже почти не могла говорить.

Она сказала:

— Я не понимаю.

И:

— Спасибо, что пришел.

И:

— Ты устал.

И:

— Что стало с лазаньей?

Я сказал:

— У тебя все будет хорошо.

И:

— Тебе удобно?

И:

— Врачи здесь очень хорошие.

И:

— У тебя все будет хорошо.

Разговор как разговор, ничего особенного. Наверное, ни в одном нашем разговоре вообще ничего особенного не было. Чуть не написал сейчас «особенно особенного». Кажется, я разваливаюсь на куски.

Мне сказали, что подключить искусственное легкое и поставить все капельницы займет часа полтора, а после я смогу вернуться в палату. Какоето время я просидел в «комнате родственников», достаточно функциональном зале ожидания с жесткими стульями из черного пластика и подборкой газет и журналов — качественнее, чем можно было ожидать. Сходил за чашкой кофе, умудрился найти столовую, кажется предназначенную скорее для персонала, чем для посетителей, но никто, похоже, не возражал, когда я уселся за столик. Просидел какое-то время там — выпил кофе, сжевал два с половиной батончика «Фрут энд нат». Затем кто-то остановился у моего столика и поздоровался.

Я поднял голову. Медсестра, все утро ухаживавшая за Фионой.

— Как она? — спросила сестра.

— Сейчас ее подключают к искусственному легкому, — ответил я. Наверное, это значит, что все довольно серьезно.

Ее реплика была уклончива:

— За ней будут очень хорошо ухаживать.

Я угрюмо кивнул, и медсестра уселась напротив меня.

— А как вы себя чувствуете?

Об этом я как-то не думал. Через секунду или две, к собственному изумлению, я ответил:

— Точно не знаю. Если уж на то пошло — злюсь.

— Не на доктора Бишопа, я надеюсь?

— Нет, ни на кого конкретно. Наверное, на судьбу, но вот только в судьбу я не верю. На цепь обстоятельств, наверное, которая привела… — И тут меня поразило, что ее вопроса я на самом деле не понял. — А почему я должен злиться на доктора Бишопа?

— Ну, видимо, было бы лучше, если б ей вчера ночью все-таки дали антибиотики, — с сомнением в голосе произнесла она. — Может, ей хоть стало бы легче. Разницы, по большому счету, конечно, никакой…

— Постойте. Я думал, именно это ей и сделали. Мне же сказали, что ей дадут антибиотики.

Тут я понял, что до нее стало доходить: говорить про антибиотики вовсе не следовало. Она предполагала, что я уже знаю.

— Послушайте, — сказала она. — Мне нужно в палату…

Я вышел за нею в коридор, но на мои вопросы она больше не отвечала, поэтому я перестал их задавать, а потом заметил в окно доктора Гиллам — в перчатках и зимнем пальто она шла к стоянке. Я поспешил к главному выходу и перехватил ее, когда она нашаривала в кармане ключи от машины.

— Можно с вами поговорить? — спросил я.

— Конечно.

— Я не хочу вас задерживать, если у вас рабочий день уже кончился…

— Ничего. Вы что-то хотели узнать?

— Да, хотел. — Я помедлил. Похоже, тактично подойти к этому не получится. — Это правда, что доктор Бишоп ночью забыл дать Фионе антибиотики?

Она спросила:

— Где вы об этом услышали?

Я спросил:

— Вы поэтому злились сегодня утром?

Она сказала:

— Наверное, лучше будет, если мы зайдем куда-нибудь и чего-нибудь выпьем.

В тот день были банковские каникулы, все пабы закрыты. Мы находились на каких-то мрачных задворках Юго-Западного Лондона. В конце концов удалось найти только унылое и бесцветное маленькое кафе, еще более жалкое оттого, что всем декором своим оно было призвано обманывать доверчивых посетителей, считавших, что заведение входит в известную сеть предприятий быстрого питания. Кафе именовало себя «Жареные куры Нантакета».

— Похоже, кофе достался мне, — сказала доктор Гиллам, отхлебнув из картонного стаканчика. Мы поменялись.

— Нет, должно быть, это чай, — ответил я, с сомнением проверив содержимое.

Меняться обратно мы не стали — совершенно бессмысленно.

— Вчера вам крепко досталось, — начала она, немного подумав. — Сказать по правде, то, что вам пришлось пережить, неприемлемо. Но боюсь, что извиняться мне не за что, поскольку такое случается постоянно и могло произойти где угодно.

— Я не совсем… этого ожидал, — сказал я, не до конца понимая, к чему она клонит.

— Я работаю врачом последний месяц, — внезапно объявила она.

Я кивнул, сбитый с толку больше прежнего.