— Что вы мне рассказываете, — ответил я. — Сам каждый год получаю на Рождество посылку с таким богатством.

— Ну само по себе это довольно щедро, как вы думаете? Похоже, в их сфере книгоиздания денежный поток не иссякает. Этот тип, что управляет издательством, — Макгэнни, так? — должно быть, умелый бизнесмен. У меня такое чувство, что в его делишки не мешает заглянуть немного глубже.

Такой план дальнейшего расследования меня несколько разочаровал, и я не удержался:

— Но что нам это даст? Как мы выясним, чем занимался Лоренс в 1942 году?

— Может, и ничего, Майкл. Но не исключено, что подлинная загадка вовсе не в этом.

— Так что именно вы предполагаете?

Финдлей выбрался из кресла и подсел ко мне на оттоманку.

— Я предполагаю, — сказал он, кладя свою старческую клешню мне на ляжку, — что подлинная загадка — вы сами. И в ее решении я намерен добраться до самого дна.

*

Кеннет:

— Мисс, вы случайно не знаете, где моя спальня?

Ширли грустно качает головой:

— Боюсь, что нет.

Кеннет:

— О. — Умолкает. — Простите. Я пойду.

Я размышлял над тем, как меня назвал Финдлей: «один актер, которому на сцене с партнерами настолько не по себе, что поневоле задумаешься, не забрел ли он сюда из совершенно другой пьесы». Описание, как ни странно, очень точное — именно так я раньше и рассматривал себя по отношению к семейству Уиншоу. Например, в этот вечер…

Ширли колеблется — в ней собирается решимость:

— Нет. Постойте. — Делает повелительный жест. — Отвернитесь на минутку.

Кеннет отворачивается и упирается взглядом в зеркало, где видит собственное отражение, а у себя за плечом — отражение Ширли. Она стоит спиной к нему и через голову стаскивает комбинацию.

…Ушел от Финдлея, сел на 19-й автобус с ощущением привычного уныния, что наполняло меня, пока ехал в Юго-Восточный Лондон; добрался до дому. Вся эта обыденность, слишком знакомая обстановка превратили его рассказ и прораставшие из него безумные готические кошмары в какую-то абсурдную фантазию…

Кеннет:

— Э… секундочку, мисс.

Кеннет торопливо опускает зеркало — оно подвешено на шарнирах.

Ширли оглядывается на него:

— А вы милый. — Комбинацию она уже стянула и теперь начинает расстегивать бюстгальтер.

…Неужели у этих нелепых людишек — те же тревоги, что у меня? Неужели у них — те чувства, которые я способен понимать и разделять? Ведь недостаточно просто сказать, что они из других кругов. Все гораздо чрезмернее, предельнее: они вообще принадлежат другому жанру существования. Тому, что понастоящему приводит меня в ужас…

Ширли спряталась за головой Кеннета.

Кеннет:

— Ну, э… симпатичное лицо — это еще, знаете ли, не все.

Попрежнему удерживая зеркало, он старается не смотреть в него, но время от времени совладать с собой не может. При каждом взгляде лицо его слегка кривится физической болью. Ширли надевает ночную сорочку.

…А за несколько последних лет едва не вынудил меня утратить, как я теперь понимал, все ощущение того, как нужно жить. Фактически чуть не убил меня — или, по крайней мере, усыпил: вызвал такой паралич, от которого я, быть может, никогда бы не оправился, не постучи в дверь Фиона и не сними воспроизведение со стоп-кадра…

Кеннет:

— Не все то золото, что блестит.

Ширли выныривает из-за его головы, тело уже закутано в короткий халатик:

— Теперь можете повернуться.

Он оборачивается и смотрит на нее. Кажется, он доволен.

— Ничего себе. Весьма вызывающе.

Я выключил телевизор. Кеннет и Ширли сжались в светлую точку, а я пошел на кухню налить себе еще выпить.

Всякий раз, заходя в кухню и видя свое отражение в оконном стекле, я вспоминал о том вечере, когда впервые ко мне заглянула Фиона и попросила поставить имя на ее подписном листе, а потом снова и снова повторяла свою историю, чтобы я все понял.

И вот — снова это отражение. Но если заглянуть за него — что там? Не очень много. Хоть я и сновидец, до Орфея Кокто мне далеко — это он мог проходить сквозь жидкие зеркала в невообразимые миры. Нет, я больше похож на Кеннета Коннора — и навсегда останусь похожим на него. Вечно буду удерживать себя, чтобы не глянуть в зеркало на роскошную и ужасающую реальность, что обнажается всего в нескольких дюймах у меня за спиной.

Вот только прошлым вечером я увидел новое отражение — мимолетно, поскольку пришлось закрыть глаза пред его красотой, однако было оно столь отчетливым, столь реальным, что даже сейчас я пытаюсь распознать его следы, не до конца веря, что у оконного стекла не может быть памяти.

…Les miroirs feraient bien de reflector davantage. Trots fois…[81]

Фиона зашла с небольшим саженцем фуксии, который задумала прибавить к джунглям, уже заполонившим все свободные поверхности у меня в квартире. В старом джемпере и джинсах; выпить или поболтать не осталась — ей хотелось поскорее лечь, хотя на часах было всего восемь. Очевидно, на работе у нее выдался трудный день, к тому же снова поднялась температура. Несмотря на это, казалось, Фиона ищет предлог, чтобы не уходить: проверила все до единого растения, хотя я чувствовал, что мысли у нее заняты другим. Казалось, она хочет что-то сказать — что-то очень важное. А потом мы вышли в кухню, где горел яркий свет, и я снова спросил, точно ли она не хочет пива, джина с тоником, водки с апельсиновым соком или чегонибудь еще. Тут она прислонилась к холодильнику и спросила, не могу ли я оказать ей услугу.

Я ответил, что да, конечно, разумеется. Фиона сказала:

— Вы не могли бы пощупать мне горло?

— Вам… горло? — переспросил я.

Она закинула голову, посмотрела на потолок и сказала:

— Только потрогайте. Потрогайте и скажите, что думаете.

Если это начало, подумал я, если так все должно начаться заново, то я ожидал другого. Совсем другого. Ощущение, что я владею ситуацией, испарилось; мне показалось, что я пикирую к земле. Точно сомнамбула, я приблизился к Фионе и, растопырив пальцы, самыми кончиками коснулся бледной кожи. Я медленно провел рукой вверх, чувствуя пушок и тончайшие волоски, покрывавшие мягкие изгибы шеи. Фиона стояла недвижно и спокойно.

— Вот так? — спросил я.

— Еще раз. Левее.

Теперь я наткнулся на него сразу же — небольшое препятствие, плотный комок размером с маслину где-то глубоко под кожей. Я погладил его, потом нежно сжал большим и указательным пальцами.

— Больно?

— Нет.

— Что это?

— Не знаю.

— Что говорит врач?

— Ничего. Он не проявил особого интереса.

Я убрал руку и сделал шаг назад, пытаясь различить в ее сине-зеленых глазах какую-нибудь подсказку. Фиона смотрела на меня без выражения.

— У вас это было всегда?

— Нет. Я заметила несколько недель назад.

— Растет?

— Трудно сказать.

— Нужно к врачу.

— Он считает, что это неважно.

Мне больше нечего было сказать; я просто стоял перед нею, будто врос в пол. Фиона еще с минуту рассматривала меня, потом, замкнувшись окончательно, обхватила себя руками за плечи.

— Я действительно очень устала. Надо идти.

— Ладно.

Но прежде я еще раз положил руку ей на шею, и мы обнялись — сначала неуклюже, но это не имело значения, мы держались, а в конце уже просто цеплялись друг за друга: я льнул к ее молчанию и, стараясь не смотреть на наше отражение в оконном стекле, представлял себе этот клубок, сотканный из нитей ее бессловесных страхов и моей голодной тяги к ней, — который поможет нам выдержать все, какой бы ужас ни швырнуло нам будущее.

Дороти

Обнимать кого-нибудь и чтобы тебя обнимали в ответ — вот что самое главное. Жена никогда не обнимала Джорджа Бранвина, а последняя любовница у него была много лет назад. Тем не менее объятиями — долгими, восторженными, нежными — он наслаждался нередко. И чаще всего — украдкой, гденибудь в темных углах фермы, которую ему когдато нравилось называть своею. Последним добровольным объектом его домогательств служил мясной теленок по кличке Герберт.