— Где же Маласпина-младший допустил роковую ошибку? — заинтриговано уточнил я.

— Ему не пришло в голову, что его в чем-то заподозрят и пошлют запрос о его персоне в Ватикан. Это сделал отец Алистер и, независимо от него — я. Мы оба получили ответ, сравнили его с имеющимся в нашем распоряжении человеком, и пришли к одним и тем же неутешительным выводам, — герр Мюллер изобразил на физиономии сложное выражение скорби и сочувствия одновременно. — Кроме того, господин самозванный кардинал совершил еще одно неосторожное действие — отправил тело почившего дядюшки на родину, в Болонью. Прах синьора Луиджи благополучно свершил обратный путь, дав наблюдательным людям повод к размышлению: если в фамильном склепе почиет Луиджи Маласпина, кто тогда занимает пост кардинала в Праге? Его неведомо откуда взявшийся тезка? У меня нет особых претензий к тому, как новоявленный кардинал выполнял свои обязанности, я даже готов похлопотать, чтобы его оставили на прежнем месте — Чезаре рукоположенный священник и вполне справляется с обязанностями пастыря... Если синьор Маласпина даст вразумительные ответы на интересующие меня вопросы, — добавил он после многозначительной паузы, не предвещавшей ничего хорошего.

— А делла Мирандола? — торопливо напомнил я. — В чем вы собираетесь обвинить его?

— С этим господином дело обстоит гораздо сложнее, — отец Густав побарабанил пальцами по столешнице, оценивающе посмотрел на меня и решил, что я достоин узнать кое-что из его секретов. — Видите ли, мне удалось побеседовать с людьми, имевшими честь знать молодого Кьянти в Венеции. Их мнение о сем юноше выражалось весьма однообразно и неприглядно. Цитирую дословно: «Целеустремленный карьерист, педант, скряга, буквоед, ханжа».

— Это говорили про Мирандолу? — не на шутку оторопел я. — Может, они имели в виду другого человека?

— Аллесандро делла Мирандола, маркиз Кьянти, венецианец, двадцати семи лет, единственный наследник богатейшей фамилии, успешно делавший карьеру при Совете Десяти и благодаря своим качествам назначенный посланником в Прагу, — въедливо перечислил отец Густав. — Вы знаете в Праге какого-нибудь иного Мирандолу, подходящего под это описание?

— Н-нет... — промямлил я.

— Тогда молчите и слушайте. Новый посланник прибывает на место службы, и тут его характер разительно меняется. Он забрасывает дела службы, превращает особняк посольства в настоящий вертеп и лупанарий, берет под свое покровительство актерскую труппу, и в довершение всего с удивительной поспешностью вступает в брак с синьорой Андреолой Фраскати-Клай, которую еще официально не признали вдовой!

— И постоянно ходит в маске... — растерянно дополнил я. — Но согласитесь, святой отец, в поступках делла Мирандолы, может, чувствуется отголосок легкого безумия или крайнего легкомыслия, однако их трудно назвать противозаконными, а тем более имеющими отношение к ереси, козлопоклонничеству или чему такому... Прага кого угодно сведет с ума.

— Глядя на вас, в это верится все больше, — злорадно отметил господин папский легат. — Нет, делла Мирандола не безумен и не одержим, подобно бедняге Краузеру, неотступно таскающемуся за нами. Слишком уж часто его поминают в доносах и письмах, и мне это не нравится. Если он ни в чем не виновен, во что я не верю — мы его отпустим. Если же нет...

— А что скажет господин Мартиниц, когда вы заявитесь арестовывать двух не последних людей в Праге — посла Венецианской республики и назначенного папой кардинала? — отомстил я. — Как вы собираетесь оправдываться, когда известие о ваших действиях дойдет до Венеции?

— Святейшая инквизиция не обязана никому, кроме Апостольского престола, давать отчет в своих действиях, — непререкаемо отрезал герр Мюллер, исчерпав сегодняшний запас откровенности. Впрочем, он и так сказал больше, чем обычно, и я тщетно ломал голову — почему он рассказывает это мне, пятому колесу в телеге, человеку, значившему в штате инквизиционной коллегии чуть больше, чем ничего? — Дописывайте и собирайтесь. Я еду к наместнику и хочу, чтобы вы меня сопровождали. Известите также отца Лабрайда, он отправляется с нами.

Преподобнейший отче вышел, а я остался сидеть, тупо пялясь на наполовину заполненный строчками желтоватый лист. Значит, наш Великий Инквизитор решил объявить войну. Первыми в ней предназначено пасть Маласпине и делла Мирандоле. Неважно, виновны они или нет, они просто фигурки на шахматной доске, которыми решено пожертвовать. Маласпина еще может доказать свою полезность, если согласится на условия отца Густава и станет в ряды его добровольно-принудительных помощников. Мирандола же... Я закусил кончик пера, соображая, что можно предпринять. Отправить в посольство кого-нибудь из слуг, пусть передаст записку с предупреждением? Бесполезно: любую попытку бегства сочтут лишним доказательством вины. К тому же тогда под удар попадут все обитатели Лобковицкого дворца, в том числе синьора Андреа, чего ее муж никогда не допустит.

Значит, остается положиться на волю случая и надеяться на лучший исход, в возможность коего мне совершенно не верилось.

И хотелось бы еще узнать, кто из нашей маленькой теплой компании нацарапал кратенькую записочку, посвященную прошлому отца Густава, из-за которой мне поневоле пришлось начать свое собственное inquisitio, то бишь расследование? Ничего из ряда вон выходящего в столь неожиданно выплывшем на поверхность секрете не наблюдалось, особенно в наши просвещенные и тревожные времена. Святейший папа Александр VI Борджиа имел выводок незаконнорожденных детишек, да и многие другие наследники апостола Петра были не без греха, что дало софистам возможность с апломбом утверждать: «Раз среди пап немало злодеев, само столь долгое существование христианской веры есть свидетельство покровительства Божьего». И все же, все же... Мадемуазель Марлен сама по себе не представляет ни малейшей опасности, но факт ее существования, особенно если он станет известен кому-нибудь из наших врагов... Мои порученцы сумели за три месяца откопать то, что почиталось надежно захороненным и давно позабытым. Кто поручится, что их деяние не сможет повторить кто-нибудь другой, и с гораздо худшими намерениями, нежели мои? Вдобавок, где-то в Европе вполне может отсчитывать годы своей жизни ребенок сожженной протестантки Моники, о котором вообще ничего не известно. Я не знаю, какого он пола, не имею представления, сколько ему может быть лет и в каких краях его разыскивать.

Судьба любит жестокие шутки. Но жизнь человеческая — всего лишь перо, которым пишет Создатель, и тогда я задаю себе вопрос: правы ли мы, считая Его милосердным и всепрощающим?

Немного подобных рассуждений — и господин папский легат сможет добавить к реестру изобличенных еретиков еще одного. Не-ет, пребывание в чешской столице никого до добра не доводит!

В особняк его светлости, камер-премьера Ярослава фон Мартиница, наместника Праги и второго человека в Чехии после императора, мы явились без приглашения, без предварительного уговора и в сопровождении внушающего уважение отряда швейцарской гвардии (предводительствуемого по такому случаю лично герром фон Цорном), громыхавшим, как целая пехотная рота на марше. Выскочивший на шум в приемной секретарь наместника, то бишь мсье Штекельберг, оценил происходящее наметанным взглядом опытного церемониймейстера, собаку съевшего на устроительстве всевозможных приемов, и торопливо умчался предупреждать патрона. Не знаю, что он там наговорил своему хозяину, но спустя ровно десять минут, отмерянных мною по стоявшим в прихожей вычурным бронзовым часам, господина папского легата и его спутников смиреннейше пригласили войти.

Возле дверей я предусмотрительно отстал и не ошибся — меня тут же настойчиво подергали за рукав и оттянули в сторону.

— Они за нами? — боязливо косясь на черно-белые инквизиторские костюмы, прошипел изрядно сбледнувший с лица пан Станислав. — Пора зашивать злотые в матрас и готовиться к публичному покаянию?