— Кстати, сколь давно сеньор делла Мирандола занял должность главы посольства? — якобы невзначай осведомился светлейший нунций, обладавший способностью под шумок выспрашивать вещи, о которых собеседник предпочел бы умолчать.

— Месяцев шесть или семь тому, — без раздумий откликнулся Маласпина. — Прежний посол, сеньор Фрескобальди, человек весьма почтенных лет, скончался минувшей осенью, какое-то время обязанности посла возлежали на мне, пришлось даже переселился сюда, в Лобковиц. Как человек Церкви, я не мог занимать светскую должность, посему отписал в Венецию о постигшей нас утрате и взамен прислали Мирандолу. Он, конечно, слегка взбалмошен, любит пустить пыль в глаза и страдает пристрастием к не совсем достойным эскападам, но, думаю, с возрастом это пройдет. Что же до Штекельберга, этого содомиста...

— Содомита, — подавив смешок, уточнил я, и это невинное вмешательство оказало на сеньора кардинала такое же воздействие, как острейшее шило, с размаху воткнутое пониже спины:

— Содомиста, содомита — какая разница! У нас в Праге такой вид сожительства запрещен!

— Успокойтесь, ваше преосвященство, — мягко вмешался Мак-Дафф. — Избранное сим молодым человеком поприще и его поступки, конечно, заслуживают всемерного порицания, но меня интересует иное. Значит, он наведывается в посольство?

— Почти каждый день.

— И делла Мирандола не возражает?

— Скорее, не обращает внимания, — Маласпина очень удачно изобразил сдержанное негодование. — Хотя я не раз его предупреждал — подобные гости нам ни к чему!..

Никаких сведений, проливающих дополнительный свет на вчерашнюю неприятность, нам раздобыть не удалось. Маласпина витиевато и не совсем искренне каялся в грехе несдержанности и винопийства, от изрядно струхнувшей пани Кураже мы добились только вымученного признания в том, что сделать подарок кардиналу в виде бутыли старого вина ее якобы надоумил некий друг сеньора Маласпины, но имени этого «друга» она не знает и встретила его единственный раз на венецианском подворье. Мирандола явиться не соизволил (что я вполне понимаю!), нам оставалось только откланяться.

Выйдя на улицу и втянув стылый осенний воздух, отец Алистер вдруг отпустил замысловатую и откровенно неблагочинную фразу на благородной латыни, из коей следовало, что уроженцам Италии доверять никогда не следует, ибо... Дальше шло длинное перечисление нелицеприятных качеств итальянского характера.

— Вы чего, святой отец? — изумился я.

— Да того, что они мне лгут в глаза и даже не краснеют! — зло бросил наш всегда сдержанный инквизитор. — И Маласпина врет, и эта рыжая торговка с рынка. Ладно, она, может, по скудоумию и незнанию, но Маласпина-то каков! Быстренько свалил все на чужую голову, благо за Штекельбергом грехов — как блох на бродячей шавке, а сам прикидывается ангелом в белых ризах! Писал он это письмо, сегодня утром писал, и отправил тайком, а потом увидел нас, струхнул и начал отпираться. Только почему? Что его напугало? Или кто?

Отец Алистер погрузился в размышления, и молчал всю дорогу домой, только у позолоченной воротной решетки соизволив обратить на меня внимание:

— Вот, пожалуй, что... Вы мне пока не требуетесь, так что получите нынешний день в свое полное распоряжение. С условием — не увлекаться, не позорить высокое звание служителя инквизиции больше необходимого и не встревать в подозрительные истории наподобие вашего давешнего визита в Холодную Синагогу. Марш отсюда. Катитесь на все четыре стороны. Можете даже нанести визит пани Домбровской.

— Разрешаете? — с восторгом спросил я.

— Разрешаю, — великодушно кивнул святой отец. — Только постарайтесь вернуться домой на собственных ногах и, как обычно, держите уши открытыми. Впрочем, не мне вас учить...

— Будет исполнено! — ради такого случая я даже вытащил шпагу, отсалютовал господину папскому нунцию и развернулся в направлении собора святого Вита. Напрашиваться в гости к очаровательной, но помешанной на астрологии и прочей эзотерическо-каббалистической чуши леди Маргарет пока не хотелось. И вообще, в Праге, как во всяком цивилизованном городе, с визитами отправляются под вечер, а не в середине дня. Схожу-ка я лучше к столь приглянувшейся «Чертовой мельнице», вроде в прошлый раз я углядел поблизости оттуда тихий кабачок. Нельзя же постоянно околачиваться у пани Эли, тамошним посетителям моя физиономия уже приелась, а главное в жизни что? Верно, разнообразие! По неизвестным причинам мой организм не переносит пива, а вот разнообразные местные наливки и настойки — всегда пожалуйста!..

Трактир «Добрый мельник» затаился между бюргерскими зажиточными домами, обозначив свое присутствие изрядно облезшей вывеской, покачивающейся на цепях. Внутри имелось все, что может пожелать страждущая душа — неподъемные дубовые столы вкупе с такими же стульями, внушающие трепет своими размерами бочонки в углах, пылающий очаг, добродушный хозяин и даже такая роскошь, как отдельные маленькие столики, отделенные от общей залы пыльными, некогда бархатными занавесками жухло-зеленоватого цвета.

Я как раз увлекся разглядыванием бутылок за полках за спиной хозяина, сосредоточенно решая, чего бы отведать на сей раз, когда услышал собственное имя, произнесенное тем жутким шепотом, который разносится за милю. Неужели я становлюсь в Праге такой известной личностью, что не могу спокойно зайти пропустить стаканчик-другой?

Обернувшись, я с изумлением узрел несколько помятую, но, без сомнения, знакомую физиономию, опасливо выглядывавшую из-за обшарпанных занавесей и отчаянными жестами подзывавшую меня поближе. Прихватив свой заказ, я прошествовал в потаенное убежище.

— Что это вы здесь поделываете, пан Станислав? — с интересом спросил я, отодвигая в сторону разбросанные на столе листы чистой бумаги вперемешку с уже замаранными, сломанными перьями и бутылками различной степени наполненности.

— Живу я тут, — буркнул господин имперский секретарь, выглядевший намного хуже, чем обычно, о чем я ему немедленно сообщил.

— И давно?

— С сегодняшней ночи. Или с утра. Не помню. Вы к Мирандоле на свадьбу таскались? Да? Я так и думал. А меня не позвали, мерзавцы...

— У синьора Мирандолы свои представления о том, кого звать, а кого нет, — отпарировал я. — Во всяком случае, вы уже второй человек, который стремился туда попасть и не попал, зато я вовсе не рвался, но получил приглашение и вынужден был пойти на это скучнейшее сборище, — я завладел валявшимся неподалеку листком и попытался разобрать каракули Штекельберга. — Кстати, не вы сегодня утром подбросили нам письмецо от имени Маласпины?

— Не-а, — помотал лохматой головой неудачливый секретарь наместника Мартиница. — Кого еще не пустили?

— Пражское воплощение очарования — небезызвестную пани Маргариту Домбровску. Она была весьма недовольна. Ваше здоровье.

— Prosit! — без всякого выражения отозвался фон Штекельберг, глядя куда-то сквозь меня и каменные стены трактира. — Значит, она все-таки приходила?

— Приходила и ушла несолоно хлебавши, — весело хмыкнул я. — Слушайте, чего вы сидите и страдаете? Мартиниц отругал или отказался подарить вам новую побрякушку?

— Смейтесь, смейтесь, — всепрощающим жестом отмахнулся пан Станислав, ухватил нетвердыми пальцами перо и тщетно попытался вывести на бумаге какую-то фразу. — Всем вам только бы ржать. И вам, и Маласпине, и даже падре Бенедикту...

— Вы ему рясу слезами промочили, — безжалостно сказал я. — Не поделитесь, что является предметом ваших творческих мук? Сонет в честь шлепанцев градоначальника? Рондо для прекрасной незнакомки или незнакомца?

— Донос в инквизицию, — четко выговорил Штекельберг, не замечая, что старательно водит пером по столешнице, а не по бумаге. — На фон Мартиница. Скажите, как их правильно пишут, эти самые доносы? Вы же специалист в подобных вещах?.. Я уже сколько голову ломаю, а ничего не выходит...

«Браво, мадам Маргарет! — я мысленно зааплодировал. — Вот это подлинное умение распространять слухи!»