– Так в чем же тогда твой отец не прав? – спросил Цицерон.

– Да во всем, остолоп! – рассердился молодой Тит. – Ему надо попасть в сенат! Но он не прав, желая этого. Он всадник, один из десяти самых важных всадников Рима. Я ничего не вижу плохого в том, чтобы быть одним из десяти самых важных всадников Рима. Он имеет Общественную лошадь,[5] которую намерен передать мне. Все спрашивают у него совета, он обладает большой силой в комиции и является советником трибунов казначейства. Чего еще ему нужно? Стать сенатором! Одним из тех дураков на задних рядах, которым никогда не выпадает шанс выступить, – пусть говорят себе в одиночестве.

– Ты думаешь, он карьерист? – сказал Цицерон. – Что ж. Я не вижу в этом ничего дурного. Я сам такой.

– У моего отца с общественным положением и так все в порядке, Марк Туллий! И по рождению, и по богатству. Помпоний в очень близком родстве с Цецилиями по ветви Пилия, и тут ничего лучшего не придумаешь, не будучи патрицием. Рожденный в высших всаднических слоях, – Тит продолжал, не осознавая, как глубоко могут ранить его слова, – могу понять, почему ты хочешь сделать общественную карьеру, Марк Туллий. Если ты попадешь в сенат, то станешь Новым человеком, а если сделаешься консулом, то вознесешь свою семью. Это значит, что нужно совершенствовать, взращивать славных людей, по мере возможностей, как плебеев, так и патрициев. Мой же отец, став сенатором-педарием, на самом деле сделает шаг назад.

– Вступление в сенат никогда не бывает шагом назад, – с болью произнес Цицерон.

Слова молодого Тита ранили его еще и потому, что в эти дни Цицерон понял: в тот момент, когда он сказал, что пришел из Арпина, он был немедленно измазан той же грязью, что была предназначена для самого главного гражданина Арпина, Гая Мария. Если Гай Марий был италиком без примеси греческой крови, то кем мог быть Марк Туллий Цицерон, как не более образованной копией Гая Мария? Туллии Цицероны всегда не слишком любили Мариев, несмотря на случавшиеся изредка межклановые браки, но после прибытия в Рим молодой Марк Туллий Цицерон научился ненавидеть Гая Мария. И ненавидеть место, где он родился.

– Во всяком случае, – продолжал молодой Тит Помпоний, – когда я стану главой семьи, я буду совершенно доволен моей всаднической долей. И если даже оба цензора встанут передо мной на колени, они будут напрасно умолять меня! Потому что я клянусь тебе, Марк Туллий, что я никогда, никогда не стану сенатором!

Тем временем отчаяние Луция Котты становилось все более заметным. Поэтому никого не удивило, когда суд, собравшись на следующий день, сообщил, что Луций Аврелий Котта предпочел добровольно отправиться в изгнание, не дожидаясь неизбежного обвинительного приговора. Эта уловка, по крайней мере, давала человеку возможность собрать большую часть своего имущества и взять его с собой в изгнание, а если бы он ожидал приговора и был осужден, его имущество было бы конфисковано по суду, и последующее изгнание трудно было бы вынести из-за отсутствия средств.

Это было неудачное время для ликвидации капитальных владений в связи с тем, что пока сенат, колеблющийся в полном недоверии, и комиция были поглощены созерцанием действий Квинта Вария, деловые круги держали нос по ветру и уловили нечто скверное, а потому приняли надлежащие меры. Деньги немедленно прятались, долговые расписки упали в цене, мелкие группы коммерсантов собирались на экстренные собрания. Мануфактурщики и торговцы привозными предметами роскоши обсуждали вопрос о возможном введении налога на их товары в случае войны и строили планы, как исключить их продукцию из числа товаров, необходимых для военных целей.

Не произошло никаких событий, способных убедить сенат в том, что объявление войны марсами было подлинным. Не было никаких сообщений о движущейся армии, а также о каких-либо военных приготовлениях среди италийских народов. Беспокоило только то, что Сервий Сульпиций Гальба, претор, посланный разобраться в обстановке на юге полуострова, не вернулся в Рим. К тому же от него не поступало никаких вестей.

Комиссия Вария действовала все активнее. Луций Кальпурний Бестия был осужден и отправлен в изгнание, собственность его была конфискована; то же произошло с Луцием Меммием, который отправился в Делос. В середине января к суду был привлечен Антоний Оратор. Он произнес столь блестящую речь и удостоился таких приветствий толпы на форуме, что присяжные благоразумно оправдали его. Разозленный таким переменчивым поведением Квинт Варий отплатил тем, что обвинил в измене главу сената Марка Эмилия Скавра.

Скавр явился в суд, одетый в тогу с пурпурной каймой, излучая устрашающую ауру своего достоинства и авторитета. Он вовсе не имел намерения отвечать на обвинения. С безразличным видом Скавр выслушал Квинта Вария (который сам каждый раз представлял обвинение), огласившего длинный список враждебных действий Скавра в пользу италиков. Когда Варий наконец закончил, Скавр обратился не к присяжным, а к толпе:

– Вы слышали это, квириты? – прогремел он. – Полукровка из Сукро, что в Испании, обвиняет Скавра, главу сената, в измене! Скавр отклоняет обвинение! Кому из нас вы верите?

– Скавр, Скавр, Скавр! – скандировала толпа. Присяжные в полном составе посадили Скавра на плечи и с триумфом пронесли вокруг нижнего форума.

– Какой идиот! – говорил позже Марий Скавру. – Неужели он и вправду думал, что может обвинить тебя в измене? Поддерживают ли его всадники?

– После того как всадники осудили бедного Публия Рутилия, я подумал, что они смогут осудить любого, если им только представится возможность, – ответил Скавр, поправляя тогу, которая пришла в некоторый беспорядок после чествования.

– Варию следовало бы начать кампанию против более опасных консуларов – с меня, а не с тебя, – сказал Марий.

– Когда уехал Марк Антоний, появились серьезные признаки такого поворота событий. Теперь путь для этого наверняка закрыт! Могу предсказать, что Варий на пару недель поубавит свою активность, а затем начнет снова – с менее важных персон. Бестия не в счет, всем известны его волчьи повадки. И бедный Луций Котта не получил тех оплеух, что ему положены. Аврелии Котты сильны, но не любят Луция. Им по душе дети его дяди Марка Котты, рожденные от Рутилии, – Марий умолк, брови его непроизвольно двигались. – Конечно же, реальное уязвимое место Вария – то, что он не римлянин. Я римлянин. Ты тоже. Он – нет. Он не понимает этого.

Скавр не клюнул на его наживку.

– Этого не понимают ни Филипп, ни Цепион, – сказал он презрительно.

Месяца, который выделили Силон и Мутил на мобилизацию, оказалось достаточно. Однако к концу его ни одна армия италиков не выступила, и произошло это по двум причинам. С первой Мутил согласился, а вторая приводила его в отчаяние. Переговоры с предводителями Этрурии и Умбрии шли черепашьими шагами, и никто в военном совете, так же как и в большом совете, не хотел начинать агрессию, пока не будет иметь представление, к каким результатам она может привести. Мутил это понимал. Но была здесь и странная нерешительность – кому выступить первыми – не из трусости, а от застарелого многовекового благоговейного страха перед Римом, и это Мутил считал предосудительным.

– Давайте подождем, пока Рим не сделает первый шаг, – сказал Силон на военном совете.

– Давайте подождем, пока Рим не сделает первый шаг, – сказал Луций Фравк на большом совете.

Узнав о том, что марсы передали сенату документ с объявлением войны, Мутил пришел в бешенство, решив, что Рим сразу же объявит мобилизацию. Но Силон ни в чем не раскаивался.

– Это нужно было сделать, – утверждал он. – Есть законы войны, но есть и законы, определяющие каждый аспект человеческого поведения. Рим не сможет заявить, что не был предупрежден.

Следуя этой логике, Мутил не смог бы ни сказать, ни сделать ничего, что заставило бы его коллег – италийских вождей изменить свое мнение: Рим должен рассматриваться как страна, первой совершившая агрессию.