© ЭИ «@элита» 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Всё. Я у финиша. Осталось…

Собственно, ничего почти не осталось. Разве что попытаться вспомнить что-то забытое и освежить в памяти незабываемое? Описать бы свою жизнь на бумаге, да не успею. Да и кому это надо?..

Андрей Александрович сказал, что боли меня мучить не будут. Только слабость. Слабость дойдёт до последней точки – и всё. Финиш. Встречайте меня те, кто ушёл раньше.

Серафима, встречай меня!

– Редкая у вас болезнь, Евгений Васильевич, – сказал мой лечащий врач Андрей Александрович Малосмертов, – редкая и совершенно не изученная. Современной медицине известно не более сотни случаев, подобных вашему. Лекарство от этой болезни, естественно, ещё не придумано. И думаю, – сказал Малосмертов, – в ближайшие лет десять-двенадцать придумано не будет, если вообще… – и задумчиво пожевал губами.

Мне что до этих десятка с лишним лет, если жить осталось всего ничего. Никто не знает, сколько. Андрей Александрович засунул мои данные (анализы и прочее) в компьютер и получил результат – девять с половиной недель. Прям как название эротического фильма, с Микки Рурком в главной роли.

– Правда, этот срок чисто условный, – добавил совершенно спокойно Малосмертов, – эмпирический, так сказать. Кто знает? Может быть, и дольше протянете…

Именно так: «протянете». Не «проживёте», а «протянете». Учитывая моё состояние – самое подходящее слово.

– Или меньше? – задал я уточняющий вопрос.

– Или меньше, – согласно кивнул он, сверкнув ранней лысиной.

Мы с Малосмертовым о моей неизбежной кончине разговариваем вполне спокойно. Я уже свыкся с мыслью, что надо готовиться, собираться, так сказать, в путь-дорогу, а Андрей Александрович так часто сталкивается со смертью, что вообще относится к ней легко, то есть – профессионально. Что же касается этических моментов, тут тоже всё нормально: моя инициатива. Я ему сразу сказал:

– Вы со мной, Андрей Александрович не деликатничайте. Я же понимаю, что у вас ко мне чисто академический интерес. Вернее, не ко мне, а к моей болячке. Вылечить меня вы не можете, так что – валяйте, жгите открытым текстом. Понаблюдаете за мной, поглядите, как я разваливаюсь, авось будущим поколениям польза будет. Поможете кому-нибудь. Такому, как я… А я смерти не боюсь, пожил. Я к ней совершенно готов.

– Пятьдесят два года, – начал со мной спорить Андрей Александрович, – это вы называете «пожил»?

– Пятьдесят три, – поправил я, – почти. А что, нормально. Это для кого как. Для кого-то мало, а для кого – в самый раз. Смотря как жить и с чем прибыть к конечной станции.

– Вам пятьдесят три только через три месяца будет, – напомнил мне Малосмертов.

Я расхохотался, если можно хохотом назвать те звуки, которые были мне по силам:

– Ясно. Девять с половиной недель меньше, чем три месяца. Что ж вы, Андрей Александрович, меня обманываете? Говорили: «может быть, и дольше протяну». Я, Андрей Александрович, человек реальный, трезво могу рассуждать, а закатывать истерики – это не про меня. Значит, девять с половиной недель – максимум?

Малосмертов стушевался. Сказал:

– Я даже слегка прибавил.

– Слегка – это сколько?

– Половинку недели… Но я же вам говорю – этот срок расчётный. На него ориентироваться не стоит. Он получен на основе анализа данных за период от начала вашей болезни и до вчерашнего дня. Динамика…

– Стоп, – сказал я, – я всё понял, можете не продолжать. Сойдёмся на девяти с половиной неделях. Мне нравится это число – девять и одна вторая. Всё, что сверх – отнесём на погрешности в ваших расчётах.

Доктор Малосмертов пожал плечами, соглашаясь.

Малосмертов… Вот же досталась фамильичка! Согласитесь, врачу быть Малосмертовым! Не самая подходящая фамилия, правда? Для врача. Малосмертов или Многосмертов – для безнадёжно больного – это без разницы. Лишнее упоминание о неизбежном конце не особенно благотворно влияет на его душевное равновесие, подъёму жизненного тонуса, так сказать, не способствует. Но это касается других, не меня. Я спокоен. Мне поднимать нечего. И ничего не жалко. А знаете, почему? Потому, что здесь меня ничто не держит.

Полторы недели с того момента, как я узнал свой срок, уже прошло. Значит, осталось восемь. Два месяца. Не густо. И в то же время – очень много. Чем же мне занять эти два месяца? Целых шестьдесят дней! Книги я всегда читал не столько ради удовольствия, сколько с целью получения информации. А теперь? Зачем мне теперь какая-то информация? С телевизором – то же самое. Даже ещё хуже. Выбора нет. Смотреть сериалы про Дашу Васильеву и Васю Рогова? Или рекламу? «В животе ураган, принимай эспумизан». Я своё уже отпукал. Бывают такие моменты, что напрячься для этого самого дела – сил нет. Или желания.

Остаётся одно – лежать, закрыв глаза и вспоминать. Напряжение мысли у меня ещё пока получается. Надолго ли?

Вспомнить… Вспомнить всё, что удастся, и попытаться вспомнившееся переосмыслить.

Начну, пожалуй, с детства.

Сидели в беседке детского садика, который не работал и стоял с заколоченными дверьми и окнами. По-моему он вообще никогда не работал, сами мы в детский сад не ходили. Мы – это я, семилетний белобрысый ангелочек, и мой одногодок и лучший друг детства Вовка Лукин. Тоже беленький, да ещё и кудрявый. Мальчики из приличных семей. Два ангелочка! Мой отец работал ГИПом в «Гипродамбе», Вовкин папа не знаю кем, тоже инженером каким-то. Но тоже в «Гипродамбе».

Сидели и матерились. Слова новые, таинственные, нам нравилось их произносить. Запретный плод…

– … моржовый, – говорил я.

– … волосная, – говорил Вовка.

Что такое «…» в первом случае и что такое «…» во втором мы знали, нам это объяснил Гера. А вот «моржовый» – думали, большой. Слово же «волосная» вообще произносили неправильно. Надо было «волостная», от слова волость, а мы думали – волосатая.

Короче, нас застукали на месте преступления.

– Женька, атас, – тихо сказал Вовка и переместился на перила беседки.

Я стоял спиной к входу. Собственно говоря, я и не сразу среагировал на Вовкин «атас». Стою, лыблюсь, как дурак.

А может, Вовка и не «атас» сказал? Может, «шухер»? Нет, точно не «шухер». Мне кажется, в нашем детском лексиконе этих слов – шухер и атас – на тот момент ещё не было. Может быть, Вовка вообще ничего не сказал, а просто взял и вспорхнул на перила? Но глаза Вовкины я помню – в них был натуральный испуг.

– Ага! Материтесь? – услышал я за спиной взрослый мужской голос.

– Это не я, – быстро сообразил мой лучший друг и указал на меня, – это он научил.

Меня схватили за шкирку, я вырвался и попытался убежать, но через три секунды был снова пленён. Вовка не терял времени даром – только сверкнули в воздухе подошвы его сандаликов и тут же затрещали кусты сирени. Ну… насчёт подошв Вовкиных сандаликов это я так, образно, не увидел я их, только слышал, как Лукин ломится сквозь кусты.

– Стой здесь, – грозно приказал мужик, который наверняка был никаким не мужиком, а молодым парнем, и, естественно, комсомольцем, просто все взрослые – без градации по возрастам – казались нам во времена детские мужиками и бабами, в смысле женщинами. – Никуда не уходи. Понял меня?

И бросился догонять Вовку.

Я постоял, переминаясь с ноги на ногу, наблюдая, как комсомолец, продравшись через сирень, забегает за угол детского сада, и свалил домой. Честно сказать, сначала я хотел дождаться комсомольца, ощущая некую обречённость в судьбе, но что-то толкнуло меня в спину. Словно кто-то сказал мне: «Беги, Женька! Не будь дураком!». И я убежал.