– Я больше не буду! – пропищал я из-за бабушкиной спины.

– Узнаю, что материшься… – Папа не договорил, погрозил сжатым в руке ремнём и вернулся к гостям, продолжать застолье.

Я сам себе поклялся – больше никогда! И держал клятву аж до третьего класса. Когда мне исполнилось десять лет, моя жизнь круто изменилась, но об этом потом…

Интересно, каким бы я стал, если бы этот комсомолец не поймал нас с Вовкой на месте преступления? Может быть, таким, как Гера? Разучил бы весь его лексикон, начал бы курить раньше, чем начал? Научился бы плевать через зубы, не заплёвывая грудь?.. В общем, выводы я тогда сделал. Правда, не на всю оставшуюся жизнь. Но таким, как Гера, не стал.

А вот ещё что интересно! Сделал бы я эти выводы, если бы точно знал, как знаю это сейчас, что мой папа к утру напрочь забудет об инциденте? Наверное, нет. Если бы я это знал, я бы не был я – наивный семилетний пацан, бабушкин любимчик, которому в будущем всегда придётся учиться на собственных ошибках, а не на ошибках других, как это делал… по-моему, Бисмарк. Я не умел приспосабливаться. Впрочем, так и не научился. В детстве верил бабушке, родителям и учителям, не подвергал сомнениям их слова и поучения. Позже стал верить сначала газете «Пионерская правда», потом «Комсомольская правда», потом просто «Правда». Верил, что коммунизм – светлая мечта человечества, которую именно мне надо сделать былью. Тщательно готовясь к школьным политинформациям, свято верил, что Израиль – агрессор, что всё население Африки поголовно голодает, а негров в США до такой степени замордовали проклятые американцы, что они спят и видят, как бы сбежать в Советский Союз. Позже, неся службу за рубежом моей родины в Центральной Группе Войск, верил, что выполняю свой интернациональный долг, что тем самым спасаю дружескую Чехословакию от натовских поползновений. Свято верил в это и не считал себя оккупантом. Верил также, что Солженицын – клеветник и капиталистический наймит. Что стремиться к материальному благополучию гнусно, пошло и даже преступно. Верил, что, правда – это то, во что я верил. Верил… Господи! В какую ерунду я верил! Долго верил. Во что-то и сейчас верю.

Так. Не обо всём сразу. Решил начать с детства, буду вспоминать детство.

Серафима…

Почему-то не с неё я начал свои воспоминания. Наверное, потому, что встретился с ней не в семь лет, а в десять. Чтобы хронологию не нарушать? Наверное… И, наверное, это неправильно.

Серафима… Воспоминания о ней – самые светлые, и, одновременно – самые грустные в моей памяти…

Итак, когда мне исполнилось десять лет, моя жизнь круто изменилась. Родители развелись. Я остался с отцом. Был суд, который я помню смутно. Помню только тётку, которая пришла в наш дом. Саму тётку не помню, совершенно не помню, как она выглядела. Я тогда ещё «тётками» не интересовался. Одета она была в чёрное, вот это помню. Она меня спросила, с кем я хочу быть – с мамой или с папой. Я ответил очень конкретно: с бабушкой. Нет, настаивала тётка, с мамой или с папой? Я посмотрел на бабушку и твёрдо сказал: с папой.

Я остался с отцом потому, что хотел оставаться с бабушкой, с папиной мамой. У меня просто не было иного выбора. Маме я не особенно был нужен. Она потом постоянно уверяла меня в обратном, но я всегда знал, что маму больше заботит её личная жизнь и нравятся другие дяди. Я это знал. Мне, конечно, и бабушка кое-чего говорила про маму и про то, что с мамой мне будет плохо, но я точно могу сказать – про маму я знал сам. Тому причиной была моя природная наблюдательность и рассуждения о жизни видавшего виды Геры и более сообразительного моего друга Вовки Лукина. Папа тоже был мне не особенно дорог. Если у мамы на уме (и не только на уме) были другие дяди, то у папы – работа, работа и работа. Одна работа… Ха! Как вскоре выяснилось, не одна работа была на уме у моего папы.

Собственно говоря, всё своё детство, отрочество и юность я прожил с бабушкой. Папе на работе дали другую квартиру, и мы переехали на Ботанический жилмассив. И стали жить втроём – папа, бабушка и я. Это только так называется – стали жить втроём. На самом деле мы жили вдвоём с бабушкой. Папа часто ездил в командировки. Именно в тот период у него было особенно много командировок. Он буквально не вылезал из командировок. А потом… Папе в ту пору было тридцать пять лет. Теперь-то я его понимаю. А тогда не понимал, не желал понять. Он вообще перестал появляться в нашей квартире. А как-то раз пришёл не один, и сказал нам с бабушкой, что женился, а это его новая жена Софья Аркадьевна. Мне было разрешено называть её тётей Соней.

Новая жена отца мне не понравилась с первого взгляда. Мама была светлой, натуральной блондинкой. Я такой светлый в маму (правда, сейчас я стал ещё светлее – поседел). И глаза у меня голубые, мамины. А тётя Соня – чёрная, как цыганка. Глаза навыкат, чёрные, похожие на сливы. И очень уж она широкая была. Ну, просто очень…

Как уже сказал, тётя Соня не понравилась мне сразу. И бабушке она не понравилась. Проводив папу и тётю Соню, бабушка сказала тихо, самой себе: «Надо же, жидовку Вася взял…». Я не знал, кто такая жидовка, жидами мы с пацанами называли воробьёв, но понял, что новая папина жена бабушке не понравилась. За все последующие годы симпатии у меня к мачехе, а у бабушки к снохе, не прибавилось. Впрочем, нас Софья Аркадьевна тоже не особенно жаловала. У неё был мой папа и ещё своя собственная дочь, родная.

Слава богу, жить все вместе мы не стали. У тёти Сони был дом. Я там бывал позже, раз пять или шесть. Ветхий насыпной барачок на улице Ломоносова (во времена моего детства тот район представлял собой деревню) – я бы в таком жить не хотел. А папа стал жить в этом доме. Инженер по образованию и интеллигент по воспитанию и образу жизни, до тёти Сони ему пришлось капать землю, таскать мешки с углём и картошкой, вообще – что-то постоянно таскать на загривке. Может быть, это и свело его рано в могилу? А может, у нас это наследственное? Мой дед тоже молодым умер. Правда, он сильно израненным с войны пришёл… Я деда никогда не видал, только слышал бабушкины рассказы и видел его ордена и медали. Бабушка хранила их в коробочке с ватой на дне, а коробочку держала в сундуке. Куда потом, после смерти бабушки, девалась эта коробочка, не знаю. Наверное, папа забрал её себе ещё раньше. Почему-то я никогда его про ту коробочку не спрашивал. И не видел её больше никогда.

Итак, в десять лет я оказался один – без друзей (все мои старые друзья остались там, откуда я уехал), без родителей (они каждый жили своей жизнью), в другом районе города (в самом что ни есть хулиганском), в другой квартире (в сыроватой двухкомнатной хрущёвке после светлой полногабаритной трёхкомнатной), и числа десятого сентября пошёл в другую школу. Школа мне не понравилась.

С пацанами, учениками из моего класса, я сошёлся быстро. Но это случилось на перемене. А посадили меня за одну парту с девчонкой, с ней с первой я и познакомился.

– Тебя как зовут? – спросил я её.

– Сима, – прошептала она.

– Чего ты там пищишь? – грубо сказал я, потому что не расслышал, и потому что в моём детстве общаться с девчонками иначе было не принято.

– Меня зовут Серафимой, – сказала она чуть громче. – А тихо я говорю, потому что урок идёт.

– Ты, наверное, отличница?

– Да, я учусь хорошо.

– А меня Женькой зовут. Списывать будешь давать?

Сима дёрнула плечиком, поджала губки, сложила ручки, как примерная ученица и стала слушать урок. Я внимательно на неё посмотрел и подумал: «Подумаешь… Пигалица! Сикарашка какая-то. К тому же черномазая, как цыганка. Как тётя Соня…»

После перемены у меня появились новые друзья – Серёга Косовыев, Вовка Уваренцев, Борька Тубаров и Юрка Соломкин. Вообще-то все ученики моего нового класса стали моими новыми друзьями, но эти четверо – в особенности. С Борькой Тубаровым мы не прекращаем встречаться и по сей день… Вообще-то вру, преувеличиваю. Не виделись мы с Борькой уже давно, с самого Нового года. А уже май, скоро пять месяцев будет со дня нашей последней встречи. Борька даже не знает, что я того… Надо позвонить, пусть хоть на похороны придёт. Может, потом и на могилу приходить станет. Хотя, какая мне разница?..