Мелькали за окном полные талой воды перелески, отбивали неторопливую чечетку колеса. В купе заметно темнело.

— Пошли на погружение, моряки. — Смирнов с хрустом потянулся, развязал галстук. Впервые за эти штормовые месяцы можно было наконец-то отоспаться, не думать о стрельбах, о груде незавершенных дел.

— Мы всегда готовы, товарищ старший лейтенант! — Смуглолицый бакинец Семин радостно улыбнулся. И как было не радоваться: только двух моряков с лодки, его, Семина, и еще старшего матроса Владимирова, взял с собой замполит на юбилей псковского комсомола.

— Я так и думал, старшина.

Орлов повесил на плечики тужурку и вдруг удивленно вскинул брови: Владимиров укладывался на койку, сняв только ботинки, не отстегнув от фланелевки даже синий прямоугольник воротника. Поймав взгляд начальства, Владимиров смутился, наморщил лоб:

— Вот привычка, ничего не скажешь…

Смирнов понял, что последние два месяца трюмный привык спать в холодной тишине первого отсека не раздеваясь, и пока еще слишком малое расстояние отделяло их всех от прижавшейся к причалу лодки.

…Об этом и о многом другом рассказал мне В. П. Смирнов, когда мы разговаривали в просторном служебном кабинете. Капитан-лейтенант больше на «Псковском комсомольце» не служил, пошел, как говорится в таких случаях, на повышение, но о лодке говорил с гордостью истинного подводника.

— Ну а все-таки почему моряки спали в отсеке, а не в казарме? — поинтересовался я.

— Да потому, что на флоте никто больше «Псковского комсомольца» не стреляет. И, наверное, не ходит тоже. Только пришли в базу — погрузка торпед. А нет погрузки, так просто готовность к выходу.

И чтобы окончательно убедить меня в том, что «Псковский комсомолец» — лодка действительно знаменитая, Смирнов открыл ящик письменного стола и бережно извлек номер «Frei Welt». Улыбаясь во всю обложку, смотрели на меня из переборочного люка ребята в лихо сдвинутых набекрень пилотках.

— Поглядите, даже в ГДР о нашей лодке пишут! Стоит ли говорить, с каким нетерпением шагал я после всего этого мимо укрытых соснами домов, мимо пестрых клумб туда, где отливала штилевою голубизной бухта и четко прорисованный кузбасс-лаком на синем полотне неба темнел у пирса знакомый с давних пор силуэт. Подводная лодка «Псковский комсомолец» принимала торпеды…

Зеленое туловище, опоясанное бугелем, уже зависло на кране, и худощавый капитан-лейтенант не спеша подавал команды. У сходни маячила высокая фигура вахтенного с автоматом через плечо.

— По первому году? — поинтересовался я.

— Так точно, по первому, — с готовностью ответил моряк.

— Ну и как, не тяжко?

Вопрос мой был не случаен. Пресловутая «годковщина» нет-нет да и давала о себе знать…

Естественно, я не надеялся, что моряк сразу раскроет передо мной душу. В конце концов, меня только что представили экипажу, да и обстановка для расспросов была не самой подходящей. И все-таки то, что я услышал, было неожиданным. Моряк как-то удивленно глянул на меня, даже, показалось, хмыкнул.

— Что вы! Да я как в дом родной попал!

Родной дом… Мне неоднократно потом случалось слышать на лодке эти слова — и не только от первогодков, но и от умудренных долгими годами флотской службы мичманов. И я пристально вглядывался в лица подводников, пытаясь распознать, в чем же причина нравственного микроклимата, при котором стальные борта «Псковского комсомольца» и впрямь кажутся морякам стенами родного дома. Главное, как мне подумалось, я узнал.

Последняя торпеда вползла в круглое чрево торпедо-погрузочного люка, и сразу же во всех отсеках раздалось: «По местам стоять, со швартовов сниматься!» А через два часа лодка уже шла на глубине, став крохотной точкой на карте, и невидимые звуковые волны бежали к ней со всех сторон. «Псковский комсомолец» вел поиск цели — лодки.

«Лодка по лодке» — стрельба серьезная, но никакого особенного волнения в центральном посту я не наблюдал. Мерил расстояния от штурманской выгородки до поста акустики командир, иногда поглядывая на красную дугу дифферентометра. Боцман Бальчунас терпеливо ждал команды, положив крупные ладони на штурвал рулей, механик Нагибин что-то негромко говорил мичману Шмонину. Мичман, широко расставив ноги, сидел на разножке, не отводя глаз от сигнальных лампочек, манометров, маховичков — всего того, что в совокупности называлось постом погружения и всплытия, — и согласно кивал.

Если в ком и угадывалось напряжение, так это в мичмане Левченко. В сумраке поста он, казалось, слился воедино с бегающей по экрану голубой дорожкой. Щелчок — и резкий всплеск на индикаторе обозначил цель!

— Подводная лодка на курсе триста двадцать градусов! Как будто сработал запал — в центральном все пришло

в движение.

Команды следовали одна за другой:

— Штурман, наш курс?

— Двести девяносто!

— Есть, курс двести девяносто.

— Первая минута, замер, то-о-овсь!

— Ноль!

Точные движения оператора у автомата торпедной стрельбы, прицельный взгляд Левченко на экран.

— Курс цели триста пять!

— Вторая минута, замер, то-о-овсь!

— Ноль!

Теперь слышался только голос старпома. Командир невозмутим. Лишь по морщинкам, вдруг собравшимся у переносицы, да еще по отрешенному взгляду карих глаз можно догадаться о бешеном ритме расчетов, которые производит он сейчас. Два шага к выгородке, три — к акустику. Два шага к выгородке, три… Вдруг от штурманского столика донеслось:

— Предполагаю курс цели триста два градуса! Оператор по-молодому звонко доложил:

— Пеленга совпадают. Дистанция…

Вот они, звездные командирские минуты!

— Утверждаю курс цели…

— Второй торпедный аппарат, товсь! На ходу механику:

— Дифферент?

И даже не услышав, а прочитав по губам: «Дифферент ноль!» — командир бросает резко и необратимо:

— Аппарат, пли!

Едва различимый толчок под ногами, характерное татаканье в гидрофонах… Торпеда вышла.

И всё. Слаженная работа, ни разу не прерванная ни окриком, ни замечанием. Выражаясь языком техники, я видел, как командирская воля прочертила на графике четкую прямую без единого сбоя. А ведь командиру лодки капитан-лейтенанту Олегу Александровичу Ковальчуку едва минуло тридцать и в командование он вступил всего полгода назад…