Водворились они, и все пошло обычным порядком. Но прежнего безмолвия не было. Когда я проходил в свою гардеробную, я постоянно слышал молвь: это и натурально, когда живут двое вместе. Но молвь эта была задорная, с криком, возгласами, – иногда бранью, – все со стороны Матрены.

Степан – так звали нового слугу, – может быть Михайлов, может быть Петров, – теперь забыл: у наших

351

крепостных и дворовых – так называемых «фамилий» не бывало; их звали по отцу или давали «прозвания», то есть прозвища, – Степан, говорю я, все отмалчивался, или отрывисто огрызался на задиранья жены.

– Да ну тебя, замолчишь ли ты, о, чертовка!

– Нечего молчать-то! Еще лаяться чертовкой! – едко пилила она его, – а ты что сидишь, протянул ноги-то, ходить негде!

Он убирал ноги, вставал и направлялся в мои комнаты.

– Куда, куда? – ядовито останавливала она, – что дров не несешь: мне, что ли, итти за дровами? Я стряпай, ты будешь жрать, а сам ни с места! Погоди, не такую дуру нашел: я не раба тебе досталась!

– Господи боже мой! Что за дьявол баба! – охая говорил Степан и шел за дровами.

– Я тебе дам «дьяволом» звать! – шипела она, крестясь, – господи, спаси меня! навязал ты мне эдакий клад на шею!

А когда он, исполненный усердия, пробовал помочь ей:

– Дай-ко сковороду, я картофель поджарю.

Она на него обрушивалась:

– Не суйся, не спрашивают! – кричала она.

– Я бы тертым сухарем посыпал, да сметанки подлил, да лучку тебе поджарю – вот как вкусно будет, пальцы оближешь! – договаривал он.

– Слышишь, я тебя кочергой огрею, если будешь соваться – вот пресвятая матерь, огрею! – грозила она.

– Ну, чорт с тобой, леший тебя дери!

Сидя в ванне, почти рядом с кухней, одеваясь и раздеваясь, я постоянно слыхал эти перебранки и другого не слыхал. Она, что называется, «поедом ела его», а он принимал все это равнодушно, отгрызаясь, или встряхнет головой, усмехнется и идет ко мне в переднюю, если ему становилось уже невмочь. Видно было по его равнодушию, что он привык.

Между прочим, она просила меня отдавать жалованье не Степану на руки, а ей.

– Отчего? – спросил я. – Разве он…

– Мотает, – заметила она, поджимая губы и косясь на мужа. Он небрежно тряхнул головой и усмехнулся.

– На пустяки тратит, – прибавила она.

352

– Я не имею права давать никому, кроме его: если он согласится…

– Пожалуй, извольте ей отдавать: она у меня казначей! – охотно согласился он и опять усмехнулся.

– У меня целее будет! – вполголоса прибавила она, глядя в сторону. Я тогда не знал, что это значит.

Так шло дело до зимы, до рождественских праздников, без всяких особых событий. Были кое-какие неудобства. Например, через месяц по водворении у меня этой четы, появились тараканы. Они наполняли не только кухню, но и мою гардеробную, и ведущий в нее коридор, и переднюю. Наконец стали появляться у меня в комнатах. Я указал им на это.

– Что это такое за гадость? – говорю.

– Это… тараканы-с! – почти в один голос, с невозмутимым спокойствием отвечали они оба. Степан при этом сгребал ползавших на виду насекомых горстью и бросал или в форточку, или куда-нибудь в лохань.

– Чтоб их не было! – сказал я, – надо вывести. До вас я никогда ни одного не видал!

– Как это можно! – сказала Матрена, косясь на меня, – мы не с собой их привезли. Где их нет! Где мы ни жили, везде были – что клопы, что тараканы!

– Не было до вас, – строго подтвердил я, – надо вывести: я порошку куплю.

Но порошок не помогал, и тараканы оставались все время, пока они у меня жили. А они жили около двух лет.

Иногда я пробовал искусство Степана готовить стол, так как он хвастался, что был хорошим поваром.

Он недаром хвастался: в самом деле он хорошо готовил. Я иногда приглашал приятелей отведать его стряпни – и все не могли нахвалиться вкусными русскими блюдами.

Я стал было привыкать к домашнему столу и подумывал обратить Степана к его прежнему ремеслу, сделать своим поваром, прибавить жалованья и обедать у себя – словом, жить домом. Он, казалось, и сам не прочь был от этого.

– Что же-с – могу! – с самоуверенностью говорил он. – Я все умею: и супы-пюрэ, и какие угодно, и соус к рыбе и спарже, пирожное тоже всякое: вафли, крем шоколадный или с ванилью…

353

Он перебрал целую поваренную книгу.

– Только надо кастрюль, сковород и другой посуды купить, – прибавил он.

– Все купим.

– Погреба нет, – вдруг спохватился он, – желе, заливное, тоже что останется от стола, в холод некуда поставить…

– И погреб найму, – говорил я.

– Что же-с: я готов! Хозяйство у вас не бог знает какое большое, семейства нет, гости редко: управлюсь…

И жена его поддакивала, но нерешительно, и ядовито косилась на него при этих переговорах. Я не знал, отчего это, но потом узнал.

Подходил праздник рождества. Я изредка, все еще в виде опыта, обедал дома – и всегда хорошо, вкусно. Я успел прикупить столового белья, посуды, вилок, ножей. Однажды я позвал двух приятелей попробовать моего хозяйства, дал Степану денег, заказал, что купить и приготовить, и ушел со двора до обеда.

Воротясь домой часов в пять, я узнал, к ужасу моему, что печь не топилась, стола не готовили и что Степана – с утра нет.

– Как ушел за провизией, с тех пор и не бывал! – прибавила Матрена, не то с тоской, не то злобно.

– Как же быть: сейчас гости придут! – говорил я. – Обед не поспеет, если он не придет сейчас: когда готовить!

– Он не придет сегодня: разве к ночи! – сказала она в сторону.

– Что же это значит? – спросил я. – Куда он ушел?

– А вы зачем ему деньги на руки дали? – вдруг едко упрекнула она, – я просила мне отдавать. Я бы сходила с ним на рынок и провизии бы купила: теперь кушали бы и деньги были бы целы…

– Разве он всегда так делал?

– Всегда-с. Он, бывало, когда служил поваром, получит рублей двадцать жалованья, зайдет в трактир… и ни копейки домой не принесет…

– Ужели же все двадцать рублей промотает? Что ж он, шампанское, что ли, пьет…

– Какое, сударь: он с двух рюмок уж пьян! А начнет угощать всякого, а что останется – у него вытащат…

354

– Где же он? Отыскать бы его да привести! – говорил я растерянно.

– Где ему быть: в кабаке или харчевне! Можно отыскать – да зачем? Пусть там и остается! Боже оборони, лишь бы не пришел! Я его не пущу! Он, пьяный, злущий, презлущий! Пусть ночует хоть на улице или в части…

– Так он пьет: вот ваш секрет!

Она молча косилась в угол.

– Кабы не пил запоем, разве его отпустили бы от местов! Да его бы обеими руками держали! У каких генералов живал он; в княжеском доме жил! Поживет, поживет месяц-другой – и откажут. Тогда ко мне опять на шею, сокровище эдакое, явится! Я на старости, горемычная, мыкаюсь, мыкаюсь с ним…

Она пробовала заплакать, но слез не было, и она утирала сухие глаза.

– Хоть бы сгинул, окаянный! – заключила нежная супруга.

Так кончилась моя иллюзия насчет домашнего стола.

Степан до ночи не приходил, а ночью силою стучался в дверь кухни, но впущен не был и провел ночь в дворнической, следующую ночь – в холодном сарае. И как оставался жив этот щедушный старик после таких ночей, зимой, в сарае или на сеновале – понять нельзя!

Он не являлся ко мне на глаза, пока длились праздники. Прислуживала мне Матрена и пришедший на праздник сын ее, Петруша. Этот мне подтвердил, что «тятенька его запивает, как только получит деньги. И тогда озорничает, дерется с мамкой, таскает и его за вихры, бьет и ломает, что попадет под руку». Словом, из кроткого, смирного старика обращается в зверя. «Мы с мамкой запираемся от него на ночь, не пущаем!» – добавил он.

Потом он, когда пропьет деньги или у него утащат их из кармана товарищи попойки, мало-помалу перестает пить, ходит дня три как шальной, мелет про себя несвязный вздор и постепенно приходит в себя, принимает свой кроткий образ, с добродушным взглядом и улыбкой.