С весны 1944 года у нас работал художник Вадим. Талантливый рисовальщик, уже немолодой, несколько чудаковатый. Был он сдержан и независим, не лез на глаза начальству, иронически относился к игре в солдатики – козырянию, щелканью каблуками. Должно быть, отчасти и поэтому он, хотя и был на фронте с самого начала войны, на четвертом году стал только старшиной. Там, где он жил раньше, вольномыслия не поощряли. У нас на Северо-Западном установились иные нравы. Мы называли друг друга по имени или по имени-отчеству; споря и даже ругаясь всерьез, никогда не вспоминали о преимуществах чинов и званий. И все северозападники – майоры, капитаны, старшие лейтенанты – приняли старшину Вадима как товарища.
А Мулин возненавидел его. Возненавидел за талант, интеллигентность и независимость, за явное пренебрежение к должностям, чинам, наградам, к благосклонности начальства – ко всему, что он сам чтил страстно и подобострастно. Мулин чувствовал, как Вадим его презирает. Мулина презирали почти все наши «старики». Но другие были офицерами, членами или кандидатами партии, фронтовиками, то и дело выезжали на передовую; а Вадим – беспартийный старшина, был так же, как и Мулин, привязан к штабным тылам и для кадровых политработников, составлявших большинство во всех отделах управления, Вадим был человеком чужого, богемного – непонятного и, значит, враждебного – мира. Зная это, Мулин постоянно придирался к нему, злобно кричал: «Почему не встаете, когда входит офицер? Распустились… Кто вам разрешил сесть?»
Он орал на него и в редакции, когда просматривал его эскизы листовок, браковал их, нелепо, грубо, ничего не объясняя. Попытки возразить обрывал криком: «Не разговаривать… Вам приказано… Здесь не московское кафе, не клуб художников».
Он был достаточно хитер и разыгрывал подобные сцены только при таких свидетелях, которые не могли помешать. Мне он жаловался на Вадима.
– Этот старшина – типичная богема. Распущенность, никакой дисциплины! Ну и что, что талант? Значит, тем более вредны его фокусы, формализм и анархия… Ты не заступайся за него, а лучше постарайся повлиять. Он, кажется, с тобой считается. Объясни, что такое армейский порядок, он старшина и не смеет вести себя так перед офицерами. Ему хуже будет, если кто со стороны заметит… Если ты к нему хорошо относишься, ты должен предостеречь…
Я говорил об этом Вадиму, тот соглашался, что лучше с говном не связываться, обещал сдерживаться.
Но Мулин преследовал его кроме всего прочего еще и в назидание своим непосредственным подчиненным: инструкторам-литераторам, канцеляристам и типографщикам.
Инструкторов-литераторов было двое. Майор Гольдштейн – угольно-смуглый, флегматичный, всегда будто сонный. Он отлично владел немецким языком, особенно хорошо речью газет и армейских канцелярий, работал безотказно, любил выпить и не спеша пофилософствовать «об жизни и мировой истории». Капитан Михаил К. – ленинградский учитель, высокий, тонкий, с юношеским румянцем, очень вежливый, деликатный, очень добросовестный, однако настолько застенчивый, что казался иногда неуверенным в себе. Они оба дружили с Вадимом.
Мулин ощущал их неприязнь и неуважение и хотел подавить, переломить. Чем увереннее он чувствовал себя в отделе, чем ближе сходился с начальством, тем наглее действовал.
В феврале 1945 года он вошел в комнату, где жили Гольдштейн и Вадим, и застал веселое общество. Несколько гостей офицеров из армий и других отделов распивали трофейный коньяк.
Мулин заорал на Вадима: «Встать!» Тот поглядел на него и молча отвернулся. Он уже порядком выпил. Все присутствовавшие дружно загалдели:
– Иди, иди, Мулин. Чего ты прицепился, хочешь выпить, пей, а нет, иди на фиг.
Мулин стал кричать, что нарушение воинской дисциплины за рубежами родины – двойное преступление.
– Я приказываю… Невыполнение приказа на фронте – расстрел…
Хмельные гости не принимали всерьез. Одни смеялись: «Во дает жизни капитан… Не сердись, печенка лопнет. На, похмелись. Иди проветрись, проспись…» Другие сердито отмахивались: «Заткнись, горлохват… Иди, не ной, вино скисает… Катись к… матери, трепач…» Миролюбивые уговаривали: «Да брось ты, ну никто никого не трогает, ну выпьем еще немного и разойдемся… А Вадим свой парень, и сейчас не служебное время…»
Но Мулин только распалялся и лез к Вадиму.
– Встать! Я приказываю встать, как положено…
Вадим, не обращая на него внимания, продолжал разговаривать с соседом. Тогда Мулин, побагровевший от ярости, бросился к нему, схватил за ворот, за грудь, попытался вытащить из-за стола. Вадим оттолкнул его. Он заорал:
– Он ударил меня! Он ударил офицера! Арестовать!
Несколько человек вскочили и оттеснили его к двери. Кто сердито, кто насмешливо, кто с пьяным дружелюбием уговаривали не устраивать скандалов. Он побледнел, схватился за кобуру.
– Ах так, ах так… Ну ладно…
Через полчаса комендантский патруль арестовал Вадима, и через несколько дней его судил трибунал. Свидетелем был Мулин и еще кто-то из предложенных им «очевидцев». Вадима осудили и отправили в штрафную роту. Он был на фронте с октября 1941 года и погиб в последние недели войны. Мулин остался цел, его награждали, повышали в званиях. Позже его демобилизовали. А в 1952 году его уволили из какой-то московской редакции как еврея. И позднее он числился «пострадавшим от культа». В 1955 году он стал заведующим отделом в «Учительской газете». Именно туда я звонил, тщетно пытаясь получить от него правдивое свидетельство. Там он боролся против ревизионистов, абстрактных гуманистов, «твистунов», поклонников Евтушенко и Аксенова, «тунеядцев», абстракционистов и т.д., так же назойливо и так же бездарно, как прежде обличал врагов народа, космополитов-низкопоклонников и т.д.
Мулин олицетворяет очень характерный тип «шибко идейного» деятеля, способного, но не умного, сообразительного, но бездарного и тем более самодовольного и самоуверенного. Такие, как правило, занимают полуруководящие должности, состоят при ком-то. Настоящие начальники «высокой номенклатуры» обычно не так суетливы, хамят более уверенно, а мулины уже только подражают. Этот Мулин к тому же принадлежал к особому, еврейскому подтипу этого типа. Иные мальчики из еврейских семей или даже бывшие вундеркинды с пионерских лет старались особой активностью загладить недостатки социального происхождения и, поработав с годик токарями или слесарями – «поварившись в рабочем котле», вступали на путь общественно-политической карьеры…
Впрочем, бывали среди них и сыновья рабочих и крестьян, скромных интеллигентов или старых большевиков, либо воспитанники детдомов. Но чаще всего это были именно ревностные перебежчики, выходцы из буржуазных, дворянских или полбуржуазных квазиинтеллигентных, консервативно-мещанских семейств.
В двадцатые годы мулины щеголяли клешами, кожаными куртками и жаргоном братишек, издевались над гнилой интеллигенцией, над мещанскими предрассудками единобрачия и чистоплотности, обличали «академизм» студентов, которые учились всерьез, преследовали пижонов, осмелившихся носить галстуки и гладить брюки.
Случалось, что иные из мулиных ошибались и, поспешая за руководящим авторитетом, оказывались среди так называемых троцкистов или бухаринцев. Но, разумеется, только на первых порах; они никогда не оставались с теми, кто проигрывал.
В начале тридцатых годов мулины рядились в юнгштурмовки и гимнастерки, болели душой за пятилетку, охотились на классово чуждых, на вредителей, подкулачников, пределыциков, на троцкистскую контрабанду. Позднее они яростно разоблачали врагов народа и всех, повинных «в связях» или «притуплении бдительности».
Разумеется, бывали жертвы и среди них. Сталинские опричники в 1937-1939 и 1949– 1952 годах крушили все вокруг так неистово, что иногда невольно превращались в орудия слепой Фемиды. Тогда и многих мулиных затягивало в кровавые омуты вслед за Ягодой и Ежовым, вслед за позавчерашними палачами, которых шлепали вчерашние, а потом сами подставляли затылки наганам очередной смены. (Некоторых представителей еврейского подвида помяло в сухих погромах последних сталинских лет. Но живучие курилки быстро отряхивались и становились наиболее ретивыми из присяжных лжесвидетелей, убеждая доверчивых иностранцев, что никакого антисемитизма у нас нет, не было и не может быть.) Всякий раз, когда Жданов, Александров, Ильичев и другие учиняли охоту с гончими на «идеологических диверсантов», на «иностранщину», на абстракционизм и ревизионизм и, трубя в газетные рога, вопили: «Ату низкопоклонников, у-лю-лю антипатриотов, хватай буржуазных гуманистов!», то в первых рядах доезжачих и загонщиков, в сворах самых натасканных борзых и лягавых до хрипу заливались и надрывались разномастные мулины. Они выкладывались, не щадя сил, побаиваясь, как бы их самих не задрали взбесившиеся собратья, что, впрочем, бывало. Но иногда они и впрямь искренне верили в необходимость очередной травли. Потому что привыкли всегда безоговорочно доверять всему, исходящему сверху, из директивных инстанций и мазохистски наслаждались поучительными пинками начальственных сапог, отеческими шлепками руководящих нагаек. Потому что для мулиных главное – чтоб было начальство, чтоб были нормы, уставы, догматы. Пусть их формы и содержание меняются. Вчера кричали о сталинских, сегодня говорят о ленинских нормах. Некогда толковали о революционной пролетарской морали, потом о морали народной, истинно русской, позднее о моральном кодексе коммунизма… Все может изменяться.
