Был час пик, в метро и в электричке полно народа. Стиснутый в толпе, Леонтьев рассеянно думал о том, что с идеей Эбонидзе привести в серию «Полиция нравов» новых авторов не больно-то получается. Но это его не очень тревожило. Знал по опыту: если дело задумано верно, энергетика дела сама привлечет все, что нужно для его совершения.

«Введение в России суда присяжных поначалу было воспринято в правоохранительных органах не то чтобы совсем равнодушно, но и без особенного интереса. Ну, очередная показуха: цивилизуемся, вот и суд присяжных у нас теперь есть, все, как на демократическом Западе. Но когда вердиктом присяжных были оправданы несколько явных преступников, в прокурорских кругах забеспокоились. Между обвинителем и судьей всегда существовало взаимопонимание. Судья изначально был склонен встать на сторону прокурора, мог отклонить без объяснения ходатайства и доводы защиты. Обвинительный приговор был нормой, оправдательный воспринимался как серьезный прокол следствия. Как так, столько времени держали человека в СИЗО и не сумели получить убедительных доказательств его вины?

С появлением суда присяжных ситуация изменилась. Прокуратура уже не могла рассчитывать, что судья закроет глаза за мелкие ошибки следствия, не меняющие существа дела. Защита апеллировала не к судьям, а к присяжным, и всегда находила у них отклик. Опытный адвокат мог раздуть любую недоработку следователей и поставить под сомнение все обвинение.

Дело по обвинению Рогова в убийстве художника Егорычева подпадало под юрисдикцию суда присяжных, и это заставляло Авдеева и Мартынова быть внимательными ко всем мелочам. Само дело представлялось Мартынову достаточно ясным. Посмотрев пленку, Рогов явился к Егорычеву и после какого-то разговора (две наполненные, но не выпитые рюмки „Хеннесси“) застрелил его. „Находясь в состоянии аффекта“. Потом ужаснулся тому, что сделал, вложил пистолет в руку Егорычева и постарался придать случившемуся вид самоубийства. Но не в том он был состоянии, чтобы предусмотреть все детали, инсценировка получилась топорной, неубедительной.

На первом допросе в Таганской прокуратуре Рогов не отрицал, что в день смерти Егорычева приехал к нему в дом на Больших Каменщиках и потребовал, чтобы он оставил его жену в покое.

— Как вы узнали, где он живет? — спросил Мартынов.

— Узнал. Это было нетрудно.

— Следили за ней?

— Да, следил. Она стала часто уезжать из дома, возвращалась в странном состоянии. Мне это показалось подозрительным.

— Кому вы заказали видеосъемку?

— Меня вывели на этого человека. Он не назвался. Мы встретились на Манежной площади. Я передал ему аванс и адрес. Через месяц он позвонил и сказал, что заказ выполнен.

— Вы приехали к Егорычеву. Отсюда подробнее. Как он вас встретил?

— Он был в подавленном состоянии, но держался нагло, развязно. Предложил выпить. Я, разумеется, отказался.

Вмешался Авдеев:

— Отпечатки ваших пальцев оказались на золотой зажигалке, которая была обнаружена при обыске в квартире Егорычева. Как они там появились?

— Не понимаю, почему вас это интересует.

— И все-таки?

— Я заметил зажигалку на столе. Когда-то я подарил ее Ирине. Она сказала, что потеряла ее. Я повертел зажигалку в руках и спросил Егорычева, откуда у него эта вещь. Он ответил: подарила любовница. Я бросил зажигалку на стол и больше к ней не прикасался.

— Как отреагировал Егорычев на вашу просьбу оставить Ирину Александровну в покое?

— Как грязный подонок. Заявил, что он никогда никому не навязывается, но не в его правилах отказывать женщинам, тоскующим о любви. Не в его правилах! У нас, оказывается, есть правила!

— Чем закончился разговор?

— Ничем. Я понял, что еще немного — и задушу этого мерзавца собственными руками. Я молча встал и ушел.

— Вы захлопнули за собой дверь?

— Не помню. Это имеет значение?

— Имеет. Утром соседка увидела приоткрытую дверь в квартиру Егорычева, заглянула и обнаружила труп. Приоткрытая дверь может свидетельствовать и о другом, гораздо более важном. Почему хозяин не запер за гостем дверь? Потому что он не мог этого сделать. Потому что он уже был трупом.

Рогов долго молчал, потом устало сказал, безразлично пожав тяжелыми плечами:

— Не вижу смысла в продолжении разговора. Вы убеждены, что Егорычева убил я. Не знаю, чем поколебать вашу убежденность.

— Это не разговор, это допрос, — поправил Авдеев. — Вы имеете право не отвечать на наши вопросы. Но если отвечаете, хотелось бы, чтобы говорили правду.

— Я говорю правду.

— Бросьте, Рогов! Вы пришли к Егорычеву и потребовали, чтобы он оставил вашу жену в покое? Детский сад. Чего вы ожидали от него услышать кроме того, что услышали? Трудно это было заранее предположить? Вы угрожали ему?

— Нет.

— Предлагали деньги?

— Нет.

— А почему? Он мог клюнуть.

— Я об этом даже не думал. Как бы я после этого смотрел на жену?

— А как вы сейчас на нее смотрите?

— Я не желаю отвечать на этот вопрос.

— Не отвечайте. Значит, угрожать вы не угрожали, денег не предлагали. Зачем же вы к нему приходили? Вот зачем — пристрелить его. И вы это сделали. Скажу не для протокола. По-человечески ваш поступок понятен. Даже вызывает уважение. Не знаю, как бы мы с Мартыновым поступили на вашем месте. Может быть, хватило бы благоразумия. А может, и нет.

Виновным Рогов себя не признал. При дальнейших допросах в СИЗО „Матросская тишина“, которые проводил Мартынов, стоял на своем. Да, приходил к Егорычеву поговорить как мужчина с мужчиной. Да, уже тогда понимал, что разговор ни к чему не приведет, но чувствовал, что должен что-то сделать. Не мог бездействовать. Бездействие было бессилием — угнетающим, унизительным.

— Скажите, Рогов, как мы поняли, вы не сообщили Ирине Александровне о том, что знаете. Знаете все, — нашел Мартынов обтекаемую формулировку.

— Нет.

— Почему?

— Очень трудный вопрос.

— Если не хотите, можете не отвечать.

— Дело не в том, хочу я или не хочу. Не знаю, что ответить. Сказать ей то, что я знаю… что я знаю все — за этим должно последовать какое-то решение. У меня нет решения. В том, что произошло, есть и моя вина. Есть, есть, не спорьте, — повторил Рогов, хотя Мартынов и не собирался спорить. — Ее появление в моей жизни я воспринял как неожиданный подарок судьбы. И отнесся к ней как к подарку — которым можно любоваться, которому можно радоваться. Как к игрушке. А она не игрушка. Наверное, я был плохим мужем. Зарабатывать деньги, чтобы семья ни в чем не нуждалась — это я умел. И думал, что этого достаточно. Нет, мало. К сожалению, такие простые вещи начинаешь понимать слишком поздно. — Рогов невесело усмехнулся. — Ну вот, я попался на уловку о злом и добром следователе. Авдеев злой следователь, вы добрый. Невольно тянет на откровенность.

— Оставьте, нет добрых и злых следователей, — отмахнулся Мартынов. — У следователя только одна задача — установить правду. У Авдеева нет сомнений в том, что вы убили Егорычева. У меня еще есть. Не могу поверить, что такой организованный, со здоровой психикой человек мог так сорваться. Но в жизни бывает всякое.

— Вы как будто извиняетесь, что разговариваете со мной по-человечески. Не извиняйтесь, я это ценю. Мне совершенно не с кем поговорить. В камере меня уважают, считают крутым мужиком. Но я вдруг понял, что и на воле нет человека, к которому я мог бы прийти и выложить душу. А ведь были друзья, были. Куда они подевались? Остались на своих коммунальных кухнях, не вписались в рынок. Я вписался. И перестал принадлежать себе. Бизнес диктовал круг и содержание общения. Даже на загородные пикники приглашал не приятных мне людей, а тех, кто был так или иначе полезен делу. И вот — один. Что за странная логика жизни! Я иногда думаю, что мне полезно будет посидеть лет пять. Или сколько мне отвесят присяжные за убийство…