А как, собственно, по-новому? — думал Леонтьев, медленно переходя ото сна в реальность. Что, например, изменится от того что я буду точно знать, в какой день рухнет Советский Союз? И до меня знали. «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Просуществовал до 1991-го. Семь лет — не такая уж большая ошибка. Ну, проору на весь мир еще раз. Раньше проору — посадят в психушку. Позже — кому это интересно?

Что еще? Буду знать, когда обесценятся вклады в сберкассах? Так никаких вкладов в сберкассе у меня никогда не было. Моя беда всегда была не в том, что я трачу больше денег, чем зарабатываю, а в том, что трачу их быстрее.

Буду знать, что не нужно бросаться на фантики МММ и на бумаги ГКО? Я и не бросался.

Вот что, пожалуй, может принести реальную пользу — отмена цензуры, про которую я буду знать намного раньше других. И если заранее написать роман вроде «Детей Арбата», можно прогреметь не хуже, чем Рыбаков.

Роман. Легко сказать. Это год работы, не разгибаясь и ни на что не отвлекаясь. А он был когда-нибудь, этот год? Семья хотела есть каждый день, ее не попросишь поголодать, пока глава семьи ваяет нетленку. Так что и эта возможность переломить течение жизни была нереальной.

И к тому моменту, когда нужно было вставать, Леонтьев вполне примирился с тем, что жизнь как идет, так и идет. Были в ней неиспользованные возможности? Наверняка были. Но что толку о них жалеть? Только настроение портить. Раз не использовал, значит, не дано.

Об этом и думал Леонтьев, добираясь на перекладных от дома Саши Иванова на Ленинском проспекте до Нагорной, где жил Коля Скляр — третий кандидат в авторы книжной серии «Полиция нравов».

Есть люди, которые сразу рождаются взрослыми и пребывают взрослыми всю жизнь — от розовой юности до глубокой старости. Таким был Саша Иванов. А есть те, что так и остаются подростками. Таким был Коля Скляр. В сорок лет он так и не стал взрослым. Маленький, узкоплечий, с редкими черными волосами, с живым помятым лицом и страдающими глазами, он всегда напоминал Леонтьеву человека, попавшего не в свое время. Да так оно, пожалуй, и было.

На литературном небосклоне Москвы Скляр возник в середине 80-х годов, еще не окончив Литинститут, — опубликовал в «Новом мире» два рассказа и небольшую повесть, сразу обратившие на себя внимание и заставившие критиков говорить о появлении яркого дарования, продолжателя традиций тонкого лирика Юрия Казакова, раннего Нагибина и даже Бунина. Вышла книжка, готовилась вторая. Но тут времена изменились, хлынул вал остро политизированной литературы, проникновенная лирическая проза Скляра затерялась в нем, как робкий подснежник в бурном потоке вешних вод.

Когда Леонтьев нашел Колю и пригласил к сотрудничеству с «Парнасом», он работал оператором в котельной, невольно повторяя судьбу диссидентов и диссидентствующих писателей 70-х годов. Литература по-прежнему оставалась его единственной и всепоглощающей страстью, как первая юношеская любовь, он мучался оттого, что никому не нужно то, что он сочиняет во время ночных дежурств в котельной. Не без сомнений Леонтьев предложил ему писать за Незванского, был готов услышать недоуменное: «За кого ты меня принимаешь?», — но Коля предложению обрадовался. Все-таки какая-никакая, а литературная работа, — единственное, что он делать умел и любил.

Романов Незванского, которые в бесчисленном количестве выходили в «Парнасе», Леонтьев не читал, но книги, написанные Скляром, просматривал. Забавно было наблюдать, как вдруг в ткани романа возникают совершенно неожиданные — и часто совершенно неуместные — стилистические фейерверки. Это автор выплескивал на страницы чужого романа, как сперму, скопившийся в нем заряд творческой энергии и языковых находок, которых в своих книгах использовать не мог.

Однокомнатная квартира Скляра на пятом этаже панельного дома на Нагорной встретила Леонтьева таким шумом, будто он попал в цех, где работало несколько станков и бухал пневмонический молот. Были включены два старых телевизора, поставленные один на другой, оба на всю мощность, орал транзистор, вдобавок ко всему на проигрывателе крутилась заезженная пластинка, повторяя одну и ту же музыкальную фразу, тоже на полную громкость.

По сравнению с жильем Скляра кабинет Леонтьева, даже когда он заканчивал книгу, был образцом порядка и чистоты. В этом доме, похоже, не знали о существовании пылесоса и веника. На каждой стене висело по трое часов, круглых, квадратных, прямоугольных. Все они показывали разное время, от половины шестого до шести тридцати. Странную эту коллекцию дополняли деревенские ходики с кукушкой. Время на них было среднее — без пяти шесть.

Среди всего этого бедлама в полуразвалившемся кресле с безучастным видом сидел Коля Скляр. Перед ним на низком столе, заваленном бумагами, стояла пишущая машинка «Эрика» с заправленным листом и початая бутылка водки. Все уже давно перешли на компьютеры, Коля оставался верен машинке. Это злило Смоляницкого, вынужденного тратить время и деньги на набор рукописи. Он несколько раз бесплатно предлагал Скляру старый компьютер, списанный, но вполне рабочий. Коля отказывался, произнося с застенчивой улыбкой, но не без снобизма:

— Боюсь, что он напечатает что-то такое, под чем я не смогу подписаться.

Леонтьев выключил телевизоры, заглушил транзистор, снял с пластинки адаптер проигрывателя. Сразу стало хорошо, тихо. Поинтересовался, усаживаясь на придвинутую к столу хлипкую кухонную табуретку:

— Керосинишь, маэстро?

— Привет, Валера, — слабо улыбнулся Скляр, пожимая гостю руку. — Как хорошо, что ты пришел. Приятная неожиданность.

— Какая же неожиданность? Я звонил вчера, что зайду.

— Да? — удивился Скляр. — Забыл. Примешь граммульку?

Леонтьев хотел отказаться, но в это время из ходиков выскочила кукушка, прокуковала шесть раз, лишив Леонтьева повода для отказа.

— Только немного.

Пока Коля ходил на кухню за чистым стаканом, Леонтьев заглянул в листок, вставленный в машинку. На нем было: «Николай Скляр. Первая весна. Рассказ». И начало фразы: «Весна в тот год была ранняя, дружная, вспыхнули тюльпаны, на Москву опускались синие вечера, и казалось…»

— Знаешь, что мы сегодня отмечаем? — спросил Коля, щедро налив Леонтьеву и себе. — Поминки по писателю Скляру. Вечная ему память! Не чокаемся.

Он опрокинул в себя водку, занюхал черной корочкой и поднял на Леонтьева тоскующие глаза:

— Хороший был писатель. Скажи, Валера? Тонкий лирик, наследник Бунина.

— Ты бы закусывал, наследник Бунина, — посоветовал Леонтьев.

— Да разве в этом дело? Разве в этом дело?.. Был писатель Скляр, нет писателя Скляра — вот что главное! И никто этого не заметил, ни одна живая душа!.. Решил, наконец, написать рассказ. Про любовь. Давно задумал, да руки не доходили. И вот — дошли. Сел. День сижу, два сижу, неделю сижу. А написал вот что: «На Москву опускались синие вечера, и казалось…». Что же мне казалось? Что казалось тонкому лирическому писателю Скляру? А вот что: что сейчас из-за угла вывернет черный «бумер», два мордоворота в коже с бритыми затылками выволокут пышногрудую блондинку, сорвут с нее кофтенку и будут, это… будут ее по очереди иметь. Валера, мне больше ничего в голову не приходитНичего! У тебя так бывает?

— У всех бывает, — успокоил его Леонтьев, понимая, что никакого разговора о деле не получится. — Ты бы кончал квасить. О любви нужно писать на трезвую голову. Тогда все напишется.

— Нет, уже не напишется, — сокрушенно сказал Коля, и из глаз его полились беззвучные слезы. — Слышишь — тикают! Они тикают, мое время уходит. Однажды кукушка последний раз скажет «ку», и мне конец. Иван Алексеевич меня на том свете спросит: «Как же ты, сукин сын, распорядился данным тебе от Бога даром? На что его разменял?». Что я ему отвечу? Что, Валера?!

— Давай-ка, дружок, отдохни. Философствовать в твоем состоянии вредно.

Леонтьев вынул Колю из кресла, уложил на продавленный диван, укрыл пледом. Скляр не сопротивлялся. Погасив верхний свет, оставив лишь настольную лампу, Леонтьев вышел в дождливый сентябрьский вечер с мокрыми листьями под ногами, с последними отсветами заката на крышах Черемушек, с морем огней, обступающих кварталы Нагорной улицы, мрачной, как кладбище.