— Что еще? Он сообщает новые оценки их численности?

— Его оценка сейчас составляет пятьдесят тысяч, генерал.

— Соответствует моим предположениям, — кивнул Гестерис — Сможешь до него добраться?

— Так точно.

— Пусть действует самостоятельно, но не начинает атаки, пока враг не сосредоточится на наших стенах. Поезжай быстрее.

Посланец ударил себя в грудь правым кулаком и убежал назад, за ворота. Гестерис проводил его взглядом. А потом снова повернулся к врагам. Они выстроились так же, как сделал бы он сам. Лучники и артиллерия впереди, пехота поблизости, чтобы закрыть любой прорыв. А конницы не видно. Несомненно, она патрулирует фланги и линии снабжения.

Солдаты и катапульты были повсюду, куда достигал его взгляд, с юга и до края озера на севере. Через увеличительную трубу генерал рассмотрел пять разных отрядов пехоты. Несомненно, существовал и мобильный резерв. Гестерис еще раз подумал о том, чтобы отправить всадников и попытаться вывести из строя часть артиллерии, и снова отказался от этой мысли. Лучники выбьют любой отряд, какой он сможет послать. Положение было самым гадким. Их смерть стояла всего в полумиле — и они могли только следить за тем, как она приближается.

Услышав звук, разнесшийся в неподвижном морозном воздухе, Гестерис нахмурился. Они пели. Такого он прежде не слыхал. Это были не бравурные гимны скорой победы, которые будоражили кровь и придавали силы, а что-то более мелодичное. Басовитый рокот десятков тысяч голосов катился по открытому полю. У Гестериса волосы встали дыбом. Звук тек через него, словно неспешная мощь океана.

Песня печали и утраты. Генерал не мог разобрать ни единого слова, но понимал их чувства так ясно, словно у него перед глазами был написанный текст. И тогда он осознал, почему они поют и почему все мужчины и женщины, обороняющие границу, слушают, не пытаясь в ответ начать собственную песню.

— Они считают, что проиграют, — проговорил один из дозорных у ворот, качая головой в такт прекрасной похоронной песне.

— Нет, — отозвался Гестерис. — Они знают, что победят, но понимают, какой ценой. Как и мы, очень многие из них не вернутся домой.

Роберто не имел ни малейшего желания задерживаться для оказания помощи местным жителям, хотя ощущал давление со стороны своих друзей-атресцев: они хотели, чтобы он это сделал. Их страна была разорена. Масштабы разрушений оказались для всех неожиданностью. Пока они шли на юг, к Гестерну, их путь лежал по местам, в которых не побывали цардиты. Но по дороге в Нератарн вдоль тракта им встречались одни только руины.

Сожженные города и деревни, урожай и скот, видимо, забирали насильно; трупы мужчин, женщин и детей по обочинам дорог и в тех местах, куда заезжали его разведчики и фуражиры. Некоторые умерли от ран, нанесенных клинками одной из воюющих сторон. Другие замерзли. Самые маленькие явно погибли от голода: армия, отчаянно стремящаяся наполнить свои желудки, не оставила им ничего. На тракте то и дело встречались толпы беженцев, направляющихся в Бискар. Все они были несчастными и ни в чем не повинными людьми. И Роберто понимал, что не может помочь никому из них, поскольку армия хоть и пополнила свои запасы в Гестерне, но больше ничего не получит до окончания сражения. Между уроженцами Атрески и Эстории начались новые трения.

Роберто шел пешком в голове колонны, ведя коня в поводу, чтобы продемонстрировать солидарность с пехотой, которую заставлял передвигаться убийственными темпами. Дел Аглиос понимал, что по тракту необходимо делать тридцать пять миль в день. Этого едва удавалось добиться, поскольку землю уже начали покрывать снег и лед. Он мог бы дать обещание после сражения демобилизовать солдат и отправить их по домам, но слишком у многих домов уже не останется. Настроения среди атресцев были очень мрачные.

— Просто жест доброй воли! — попросил Даваров. — Дай им почувствовать, что тебе не все равно.

— Если они до сих пор этого не поняли, то не поймут никогда, — ответил Роберто. — И я не считаю, что, взяв на руки голодного ребенка, я решу наши проблемы. Я не могу допустить отклонения от цели — и я определенно не могу позволить тратить наши запасы. И, Даваров, мне уже пришлось объявить предупреждение относительно раздачи еды и одеял людям, которые ночами попрошайничают у нашего лагеря. Я хочу, чтобы ты заставил своих людей прислушаться. Мне надоело ставить столько дозорных в караул. Сейчас решается судьба многих народов.

— Не читай мне лекции насчет всеобщего блага, Роберто, — огрызнулся Даваров. Великан из Атрески отвернулся. Роберто знал, с каким трудом тот сдерживает досаду. — Это ведь те люди, которых мы якобы спасаем.

— И ты считаешь, что вид сирот не ранит мне сердце? Ты думаешь, я не жажду помочь этим людям? Изволь меня хоть немного уважать! Но если мы остановимся, чтобы помочь кому-то одному, мы будем морально обязаны помогать всем. Мы не имеем права выбирать. Мы можем решать только, продолжаем ли мы двигаться тем же темпом и выполнять приказ Адвоката. Мы и так оголодаем, замерзнем и вымотаемся до предела, когда доберемся до Нератарна, даже если не будем делиться тем, что помогает нам выжить. И когда мы все-таки туда доберемся, я молю Бога, чтобы мы успели вступить в сражение. И более того — чтобы мы были в таком состоянии, что смогли бы сражаться. Ничто не должно нам помешать.

— Ты приговариваешь людей к смерти.

— Да, это так, — кивнул Роберто. — И когда ты станешь генералом, то будешь жить с этими дерьмовыми решениями так же, как и я.

Даваров отвернулся, но Роберто окликнул его.

— Да, генерал, — угрюмо отозвался Даваров.

— Да, — согласился Роберто, — я генерал. И раз уж мы перешли на официальный тон, позволь мне напомнить, что я не разрешал тебе уйти. И еще, я не спрашивал у тебя совета. Мне понятна твоя озабоченность, но нравится тебе или нет, мы должны думать об общем благе. Ты мне нужен, Даваров. Больше, чем когда бы то ни было. Не отворачивайся от меня сейчас. Скажи своим людям, что надо делать, и напомни им, что если кто-то пожелает нарушить мои правила, то они присоединятся к беженцам, а их рацион разделят между теми, кто в состоянии выполнять мои приказы. Надеюсь, я ясно выразился?

Двое мужчин пристально смотрели друг на друга. Даваров не желал уступать, Дел Аглиос не позволял давить на жалость.

— Можешь идти, — сказал генерал.

В открытом море о тумане можно было только мечтать. Со свинцово-серого неба валил снег, а ветер, гнавший тучи, предвещал трудное плавание. Волны уже достигали шести футов и грозили увеличиться.

Ильев навестил своих раненых, а потом вышел на палубу к тем, кому из-за тесноты в трюме пришлось спать на палубе под открытым небом. Патония устроила навес из парусины, но ночи стояли холодные, а чугунные печки пришлось погасить, когда началась сильная качка. Однако отряды окениев состояли из закаленных моряков, и он не услышал от своих людей ни слова жалобы.

— Хорошо хоть, что цардиты тоже пойдут медленнее, — сказала Патония, подходя к правому борту, откуда Ильев смотрел на флот окетанов.

— Будем надеяться, что шторм ударил по ним два дня назад, иначе нам их не догнать.

— Надежды мало, Карл. Без парусов мы едва делаем семь узлов.

Ильев повернулся спиной к фальшборту и посмотрел на красное лицо капитана. Как и он, она оставила руки открытыми — несмотря на холод, надевала только простую шерстяную тунику и сандалии. Патония недавно подстригла волосы, а руки покрывали неглубокие порезы — напоминания о прорыве с острова.

— Мы гонимся как минимум за сотней парусов, — сказал он. — Это свежие команды, плывут из залива Харрин, не получив повреждений в сражении. Удивляюсь, что тебе хочется их догнать.

— Ну, наверное, мы могли бы повернуть и попытаться перехитрить те две сотни парусов, которые гонятся за нами. Что ты предпочитаешь?

Ильев засмеялся.

— Как же они удивятся, если мы вдруг появимся на горизонте. Но не думаю, что Адвокат поблагодарит нас за это.