«Руки прочь от Сахарова!» — развевался на солнце голубенький лозунг. Соловьев протиснулся к стенду. Разрешите, я тоже. На стенде было уже свыше четырех тысяч подписей. Люди не только подписывались, но и оставляли свои телефоны и адреса, чтобы в нужный момент дать отпор. Соловьев умилился и, по-мужски застеснявшись своего умиления, цинично сощурился. Девушка с бело-сине-красным флажком на левой груди продавала нелегальную газету «Выбор».

— Простите, вы из какой партии? — улыбнулся ей Соловьев.

— Если не жалко, рубль, — улыбнулась она в ответ.

Соловьев вынул из кармана вельветовой курточки три рубля и, смущенно расставаясь с деньгами, протянул активистке: дайте мне одинэкземпляр. С милой ужимкой присела. Безвольно счастливая губа Соловьева. Роется в пластмассовой сумке. Груда коленок. В тот миг чья-то прыщавая рука выхватила газету из рук девушки. Толпа людей с приятно несоветскими лицами жадно слушала оратора из Узбекистана и не заметила поворота событий. «Я же тебя предупреждал», — прошипел владелец прыщавой руки, топча газету ногами и прибавив при этом нецензурно-матерное слово.

Квелая морда девки вспыхнула от обиды, глаза застила слепящая радуга слез. Не успокоившись на этом, подлец схватил проститутку за голую жидкую грудь и с мясом изъял из нее трехцветный флажок. Если еще наглую выходку с газетой Соловьев кое-как, на худой конец, способен был объяснить идейными соображениями, то такое грубое отношение к самой личности девушки ни в какие ворота, простите, не лезло. К тому же Соловьев не мог не признаться себе, что, когда он спрашивал девушку, сколько стоит газета, что-то дополнительное возникло в его вопросе, и это что-то заключалось в том, что Соловьев чуть было не спросил: как вас зовут?

Правда, он не посмел так прямолинейно поинтересоваться именем, поскольку отдавал себе отчет в важности девушкиного поручения и постарался не быть чересчур настырным. Но теперь, когда оскорбление было нанесено, Соловьев утратил последнюю долю сомнения.

— Немедленно извинитесь перед девушкой, — решительным тоном произнес он, — и верните флажок на его место.

Мерзкий детина в характерной зловещей рубахе с наглым видом посмотрел на Соловьева. Соловьев спокойно выдержал его взгляд. Они долго-долго пялились друг в друга до тех пор, пока детина не отвел глаза и не стал тереть их руками.

— И тебе не стыдно? — тихо спросил его Соловьев.

— Нет, а чего? — столь же тихо ответил противник, протирая свои измученные глаза.

— Имей уважение хотя бы к национальному знамени. Передай своим главарям, — сказал Соловьев, — что их методы борьбы неконституционны и смехотворны.

Раздались аплодисменты. Собравшиеся приветствовали появление на трибуне представителя польской Солидарности, раздвинувшего два пальца в победоносном приветствии.

— Хай живе Солидарность! — пронеслось над площадью и затем, ударившись о противоположный крутой берег реки, возвратилось могучим эхом: — Хай живе и да здравствует!

— Приколи значок назад! — с сильным запахом харизматизма приказал Соловьев. Гад колебался.

— Скажи свое кредо, — потребовал у него Соловьев, дабы его испытать окончательно.

— Хорошо, — сказал тот. — Хоть я по матери наполовину татарин, но я против вырождения человечества.

— Мы тоже против, — неожиданно вклинилась в разговор девушка со своими особенными, миндальными, глазами. «Боже милостивый! Где ты, ты, мое безнадежное кровосмешение? Куда все поехало? А? Зачем?» — Соловьеву вдруг стало так уютно от этого словечка мы, что в горле все пересохло.

— Как вас зовут? — не совладав с собой и облизнувшись, непроизвольно вымолвил он, и началась морская болезнь, когда в ответ услышал:

— Дарья.

Даже татарин задумался и сказал:

— А все же, вы знаете, красивое имя!

Немного стесняясь, он приколол флажок к его старому месту у Дарьи на левой груди.

— Это ничего, — тряхнула Дарья своей полуоблезлой головкой. — Раньше я тоже была черт знает какой дрянью!

— Понимаю! — обрадовался татарин.

— Хайдеггер! — блудливо, по-дружески подмигнула девица Соловьеву.

— Ясперс! — не моргнул глазом Соловьев.

— Отлично! — вновь обрадовался симпатичный татарин. — Ленинград! — в свой черед крикнул он.

— Ленинград заслуживает свое название, — осадила его Дарья.

Татарин присмирел.

— Пересмотри, пока не поздно, свою жизненную позицию, — ласково посоветовал ему Соловьев.

— Это не так просто, — честно признался бывший обидчик. — Я еще не полностью усомнился. Несмотря ни на что, мы все-таки возведем храм Христа Спасителя!

В ответ раздался дружный взрыв хохота со стороны Дарьи и Соловьева, которые при этом невольно схватились за руки. Взбешенный татарин, который превратно истолковал природу их хохота, ударил Соловьева в его гостеприимное влюбляющееся лицо.

В совдеповской богадельне Соловьев сдружился со страшными калеками, оставшимися в живых после несправедливой афганской войны, и постепенно распропагандировал их в демократическом смысле. Несмотря на выбитый глаз, специалисты вставят ему искусственный.

Дарья с ощущением первой любви согласилась на его неизбежное предложение. Искренний татарин остался верен своим идеалам.

Кровосмешение?

Какое кровосмешение?

Дашка оказалась любительницей инцеста. Солженицын и Сахаров, не сговариваясь, прислали цветные поздравительные открытки.

Все изживается, Дашенька, вовремя, — шепнул ей на свадьбе кривой Соловьев. — Все, что ты предложила мне изжить вчера, я изживаю сегодня. Глянь, душенька, на меня. Я, кажется, чист и хрустален воистину.

В общем, все хорошо, вот только нынче радость моя разочаровалась в Христе.

1989 года

Не верьте, не верьте, читатели, придаточным предложениям! В придаточных предложениях отлагаются соли. Синтаксис обещает санитарию и гигиену образа? Скажите, пожалуйста! Даже в невиннейших письмах к родителям, открытке с черноморского курорта Я на глазах перерождается: то ходит по струнке, то вдруг примет развязную позу, заржет, спохватится, приляжет под кипарисом, остепенится, завянет — и все мимо, мимо, мимо. Гнет грамматики, читатели, гнет грамматику. И что же? Я теряет третье измерение, а вместо него получает четвертое. Глядишь: оно липовое, с подвязками. С таким надувательством приходится смириться. Закрыть глаза, дышать глубоко и весомо, с сознанием теплой беспомощности. Считать слонов и заснуть, восславя беспомощность как Божий дар, гар, жар…

В четвертом измерении Я размножается по-амебьи, посредством деления: Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я и так далее равняются не НАМ, а ЕМУ. Или, на худой конец, ЕЙ, сестре таланта, женщине отзывчивой и чистоплотной. В четвертом измерении небритый человек недовольной, дачной наружности пудрит щеки и отъезжает в прошедшее время с запоздалыми почестями. Напоследок он хочет сказать., что ему чуть-чуть-чуть-чуть (чу, вагонетки!) совестно, но вместо того замечает нечто двусмысленное по поводу роли безвкусицы.

Есть род легких, загородных мыслей. Они отличаются фамильярностью и необязательностью. В них душевность и блажь и подмосковные перелески.

По случаю решающей жары на площади у железнодорожного переезда обмерли лавки с тазами и мылом, совхозное молоко прокисло, и был временно запрещен ремонт часов всевозможных систем и видов. Зато свистели поезда, кусты шарахались, изображая где плешь, где пробор, где борьбу за существование. Гудела ненадежная платформа. И если будущие железнодорожники, хмурые юноши с земляничной полянкой прыщей, любители угрей и устриц, приглашали прокатиться на лодке будущих железнодорожниц, хмурых одалисок со всякими там пупырышками, а пруд блестел на расстоянии солнечного удара, и не мешало бы прихватить с собой белый зонтик, то те, польщенные знаком внимания, не прятались по интернатским сортирам, не крутили динамо, и вот под запах шашлыка, сосны и пива компания выплывала на середину пруда, где, покатившись однажды со смеху, превращалась в рекламный щит лодочной станции.