В следующий раз, когда я выйду ночью на балкон, сравню их. Возьму с собой зеркало.

24 января

День был серым и утомительным. Ничего замечательного, если не считать письма от профессора Баннистера (грозящего мне тридцатью тремя несчастьями, включая полицию, на что я предпочел бы не обращать внимания) и опыта, который я предпринял, сидя за столом в ожидании обеда.

Обнаружил, что мое внимание привлекла кружка воды примерно в двух футах передо мной. Несомненно, та же самая кружка, что стоит здесь каждый день последние десять или двадцать лет. Однако сегодня я заметил, что она задрала свой маленький носик и презрительно отвернулась от меня, и, когда я наклонял голову, чтобы получше присмотреться, вода в ее чреве отбрасывала всякого рода преломленный и неверный свет.

Моей первой мыслью было кинуть туда что-нибудь. Бросить что-нибудь в воду и испортить ей веселье. Я подумал: «Если сейчас принесут обед и на тарелке будет пюре, брошу туда целую ложку». Но потом я подумал: «Нет, никакого пюре. Обуздав энергию мысли, я отправлю треклятую штуку со свистом через весь стол и с размаху об пол».

Стоит упомянуть, что уже довольно давно меня занимал вопрос, не может ли человек заставлять предметы двигаться, используя силу своего ума. (Где-то у меня были записи.) Итак, я приступил прямо к делу и сосредоточил свое внимание на этой чванливой кружке, уставившись на нее с концентрированной яростью и распалив в себе столько умственной энергии, что вскоре мои уши стали горячими, как тосты. Я смотрел, я устремлял на нее свой взгляд и мычал, но мои усилия были напрасны. Проклятая кружка не сдвинулась ни на йоту, что, конечно же, было глубоко унизительно. Меня провела обычная кружка!

Когда наконец-то прибыл обед, я сказал миссис Пледжер, что меня уже тошнит от вида кружки для воды, и попросил, чтобы ее немедленно убрали. Впрочем, сейчас я думаю — что, если причина неудачи кроется не в моих умственных изъянах, но в необыкновенном упрямстве кружки.

Вечером, лежа в постели, я оглядел все пузырьки и бутылочки со всеми лекарствами, порошками и пилюлями на своем ночном столике. Как весело они звякали друг об друга, когда мимо двери проходила горничная. Я уверен, что это как-то связано с кружечной историей, хотя не могу представить как.

28 января

Почти все они гаснут или исчезают. Мы похожи на мистера Сноу больше, чем нам бы того хотелось. Но иногда воспоминание или его обрывок упорствует. Свербит, словно камешек в ботинке.

Оно как будто выслеживало меня с тех пор, как я впервые потревожил его в оленьем парке, но даже если бы я знал, что оно подкрадывается ко мне, я что-то сомневаюсь, что смог бы от него укрыться. Оно неслось на всех парах, сила была на его стороне.

Началось с того, что я по привычке взял в руки свою «Анатомию Грэя», и она открылась на титульном листе, где я отчетливо увидел имя «Картер», которому приписывались все иллюстрации в книге. Я не знал, что это имя так глубоко запечатлелось во мне — ведь я брал эту книгу не меньше дюжины раз, — и уже поднимался из кресла, чтобы помешать угасающие угли, когда внезапно ощутил, как нечто значительное охватывает меня...

Я замер. Я напряженно прислушался. Что-то шевелилось во мне. Как будто пришел в движение целый ряд забытых шестеренок; словно имя в книге запустило машину в глубине моей памяти.

Свободная рука вцепилась в каминную полку, и я почувствовал, что все меньше присутствую в комнате. Я услышал голос, кричащий сквозь годы: «Картер». Затем...

Я снова мальчик, в семейной карете, которая остановилась на пляже и теперь заполняется туманом.

Мой отец высунул голову в окно. Кучер спорит с другим человеком, которого я не вижу. Я не понимаю, что они говорят. Я слышу лишь, как перекликаются голоса, все выше и выше, и вдруг умолкают.

Человек с длинной палкой в руке и кожаной кепкой на голове проходит мимо окна кареты, направляясь туда, откуда мы приехали.

— Картер, — окликает его мой отец.

Этот Картер со своей кепкой и палкой ничего для меня не значит. Но я знаю: я хочу, чтобы он остался. Я смотрю, как он уходит в туман по холодному, ровному песку, и, когда туман уже почти поглощает его, я вижу, как он оборачивается и кричит:

— Идите за мной. Последний раз предлагаю.

Секунду он ждет, потом разворачивается и исчезает.

Кажется, мама плачет. Вслед за ней принимаюсь плакать и я. Через минуту она говорит:

— Не волноваться. Не надо волноваться. — Но это не помогает, потому что все мы волнуемся сверх всякой меры.

Затем отец убирает голову в карету и награждает меня неубедительной улыбкой. Он говорит, кучер уверен, что знает дорогу. И словно чтобы подтвердить его слова, карета спущена с тормоза, и мы снова едем. Мы движемся сквозь туман, но этого недостаточно, чтобы успокоить меня. И я сосредотачиваю все мое внимание на песке, летящем из-под колес, чтобы не пугаться слез моей мамы и неубедительной улыбки отца.

Я так успешно кутаюсь в собственный мирок, что почти перестаю бояться. Отец говорит со мной и смотрит на песок, а глаза матери высохли. Но затем карета ужасающе резко тормозит, и мой драгоценный песок останавливается навеки.

Отец снова высовывается в туман, который теперь несет с собой запах моря.

Кучер говорит отцу:

— Сэр, возможно, нам стоит повернуть назад.

Моя рука так яростно сжимает кочергу, будто я собираюсь причинить кому-то ужасное зло. Но тот загадочный механизм, который во мне встрепенулся, снова заклинило, и я остался глядеть на огонь, вцепившись в каминную полку. Я тыкал и толкал угольки, но они отказались оживать.

Мне больше всего врезались в память три случая... Вы точно уверены, что мне стоит об этом упоминать?.. Так вот, первый — это когда я проработала в доме всего месяц или два и толком еще не освоилась, я шла через подвал, кажется, на кухню, и увидела, что он сидит в темноте, на ступеньках.

Он вроде как решил, что меня зовут Рози. Не представляю, с чего он это взял. Но миссис Пледжер предупреждала меня, что у него в голове и так все перепутано и что в таких случаях лучше и не пытаться его поправить.

Ну вот, он спросил меня, куда убрали тележки. А дело все в том, что от кухни до лифта в столовую идти довольно далеко, так что в пол коридора вделаны рельсы, и, когда еду нужно подавать наверх, ее кладут в железные ящики и везут на колесиках по рельсам. Я так поняла, что именно за этими тележками и охотится старый Герцог, и сказала ему так вежливо, как только могла, что, по-моему, их все заперли, и собиралась уже пойти дальше, когда он вскочил, схватил меня за руку и стал настаивать, чтоб я помогла ему их разыскать.

Ну, честно говоря, я-то надеялась, что мы их не найдем. Вся эта затея здорово действовала мне на нервы, и я совсем не так обрадовалась, как он, когда мы обнаружили одну тележку в углу за буфетами рядом с главным коридором. Ну, а когда она отыскалась, я извинилась и совсем уж было собралась уходить, но старый Герцог... прошу прощения, Его Светлость... не хотел ничего слышать и настаивал, чтобы я ему помогла.

Вот, и он... ох, я даже не знаю, как сказать... но он заставил меня... заставил... толкать тележку взад-вперед... и его вместе с ней. Он забрался в тележку, туда, где обычно ездят тарелки и миски, и я толкала его туда и сюда по коридорам... и быстро.

Ну, вот я это и сказала. Господи... ох, извините, сейчас, только дух переведу... Ох ты, батюшки... Ну и ну.

Второе... так, что там было второе? А, да. Что они обнаружили Его Светлость... тут я должна сказать, что лично меня при этом не было, но моя близкая подруга Молли там была, а она бы врать не стала... что однажды утром они нашли его в подъемнике, в котором мы обычно возим уголь из подвала. Просто сидел, когда они его подняли. Весь скрюченный в угольном лифте, с таким черным лицом, что любо-дорого.