Но табачник исчез. Когда он закрыл дверь, я опять услышал, как коротко звякнул колокольчик, но вскоре его звук был подхвачен и смыт ветром, колесами и лошадиными копытами. Я оттолкнулся от перил и на этом самом месте смирился со своей судьбой — навеки застрять в небе.

Сейчас для меня было бы ничуть не проще объяснить, как я выпутался из этой головоломки, чем рассказать, как я вообще туда попал. Определенно находчивость или расчет с моей стороны не имеют к этому никакого отношения, и, хотя мне странно слышать, как я это говорю, меня не покидает ощущение, что часть меня до сих пор томится в плену этих переулков... обреченная блуждать, измучившись, до скончания века. То, что от меня осталось, внезапно оказалось выброшено назад на Хай-стрит, как будто злонамеренная сила, что удерживала меня для развлечения, наконец, пресытилась и выплюнула жертву.

Теперь сама мысль о табаке вызывала у меня отвращение. Так что я отряхнулся и в самом плачевном состоянии отправился на розыски верного Клемента. Я прошел мимо того места, где старая леди с одним стеклом в очках продавала свои путеводители. Если б она до сих пор стояла там, я бы, наверно, хорошенько на нее накричал, хотя не могу точно сказать, что именно я бы кричал и надолго ли меня хватило бы.

Эдинбург, 10 января

Должно быть, уже ближе к вечеру я набрел на унылое маленькое кладбище при Францисканской церкви. Капли воздуха, наполненные дневным светом, медленно пустели и остывали.

Я побродил между надгробиями в их видавших виды зеленых и бурых мантиях, почитал эпитафии торговцев лошадьми, проповедников и врачей. Потешил себя мыслью, что даже самые высокомерные, надутые доктора не избегают смертельного притяжения земли.

Сел на скамейку, запахнул пальто и смотрел, как мир медленно скользит сквозь оттенки серого; перемена эта была столь постепенна по своей природе, как будто ее производили мои собственные легкие. Помню, я размышлял, чем эдинбургские сумерки могут отличаться от английских, обдумывая сопутствующие вопросы о тьме и свете, и, так или иначе, достиг таких высот озарения, что незаметно для себя задремал.

Видимо, я метался по отмели бессознательного сравнительно долго, ибо, когда я вдруг очнулся, было уже гораздо темнее и холоднее. Левая нога, перекинутая через правую, совсем ничего не чувствовала, и пальцы, сложенные курганом на холме моей коленки, онемели точно так же.

Я принялся осторожно распутывать свои замороженные суставы, думая о том, что это уже входит у меня в привычку, когда вдруг начал понимать, что на меня изливается божественная музыка. Целый сонм небожителей пел «Хвалите Бога», как будто приглашая меня в небесное царство. На кладбище было совершенно темно и промозгло, но душа моя наполнилась светом. И хотя частички -воздуха оставались сжатыми и пустыми, они оживились, и по ним прокатился трепет.

Прошло какое-то время, прежде чем я собрался с мыслями и понял, что чудесные звуки, которые так взволновали меня, исходят из церкви за моей спиной. Хор разучивал аккорды «Ты, Отец, Создатель мой» и не добрался еще до конца первого куплета, когда их оборвал приглушенный голос хормейстера и, после короткой паузы, заставил снова начать с первой строчки.

Топая ногой, чтобы как-то оживить ее, и растирая кисти рук, я вдруг увидел, как церковь великолепно освещена: все до одной картины на витражах лучились изнутри пламенем свечей. Ангелы, святые, даже агнцы — всех переполняло неземное сияние. Словно громадный корабль, груженный славословиями и душевным светом, подкрался ко мне сзади. И больше ни одного свидетеля его прибытия — только я да завистливые могилы. Я был поражен тем, что окнами церкви можно любоваться не только изнутри, но и снаружи, и, прекратив топать, стал смотреть, как хор мягко выдувает из стекол лиловые и синие огни.

Я уже вернулся в отель и сидел в ванной, а Клемент тер мне спину, когда до меня по-настоящему дошел смысл моего переживания на Францисканском кладбище. Что там, если я хоть что-нибудь в этом понимаю, мне была показана двойственность Человека. Мы не просто «camera obscura», как я боялся, не просто наблюдаем свет мира. Нет. Мы и «camera obscura», и маяк. Мы принимаем свет и излучаем его.

Эдинбург, 11 января

Опять заходил к Баннистеру. Он не открыл дверь. Больше того, он довольно беспечно оставил ее незапертой. Я зашел и вышел, и никто не обратил на меня особого внимания. Возможно, они приняли меня за какого-нибудь ученого старца.

Сбежал по ступенькам и был уже на полдороге к отелю, когда обнаружил, что порезал стеклом руку. Перевязал ее платком.

Клемент спрашивал, как я порезался. Сказал ему, что упал. Собрал чемоданы, без особого вмешательства с его стороны, и мы прибыли на станцию почти к самому поезду.

12 января

Снова дома. Поместье выглядит даже более холодным и пустынным, чем раньше.

Разобрал вещи, принял ванну и через пару часов вернулся к привычной жизни.

Месяц назад я был совершенно убежден, что мое собственное тело, или какая-то часть его, замышляет меня сломать.

Теперь я понимаю, что беспорядок под самой крышей — это мой рассудок не в порядке.

20 января

Вчера ночью стоял на балконе. Кругом бушевал ветер. Выудил из кармана отцовскую трубку-башмак, но обнаружил, что та раскололась пополам. Должно быть, я сел на нее. Поэтому я просто постоял в тапочках, прислонившись к балюстраде, а ветер вздымал полы моего халата и свистел у меня в ушах.

Немного погодя — наверно, где-то через час — над озером появился странный туман. Он тихо прокатился по аккуратным газонам и просочился сквозь изгородь. Я стоял и смотрел, как он сгущается, смотрел, как он плещется у стены подо мной. И вскоре весь дом плыл в нем, начиная тихо скрипеть и покачиваться. Мы бороздили молочный океан, и я в тапках стоял у штурвала.

Потом облака постепенно разошлись, обнажая небо, полное измученных звезд. Я замерз, устал, ослабел, у меня заболели ноги. Я был растерян, одинок и не находил опоры в тумане внизу. Так что я сориентировался по звездам, взял курс на Котсуолдс и отправился спать.

Ночью мне приснился кошмар.

Я видел небольшой корабль с двадцатью людьми на борту, который тралил рыбу у берегов Исландии. Сеть была заброшена, и команда готовилась тащить вечерний улов. И тут капитан, который стол на мостике и чье общество я разделял, увидел, что дела наши плохи. Стрелка компаса дергалась под стеклом, и судно по своей воле кренилось на правый борт.

Был отдан приказ выправить его, но парень, который боролся со штурвалом, посетовал, что его усилия тщетны. Он обернулся к капитану.

— Это Северный полюс, — закричал он, — тянет нас к себе.

Потом я уже не стою рядом с капитаном, а парю высоко над морем, в холодном ночном воздухе.

Я слышу, как стенают люди, взывая в темноту. Кто-то прыгает за борт, в замерзающие волны. И я понимаю, что это магнетизм полюса захватил металлический корабль и неумолимо притягивает к себе. И что когда они достигнут Северного полюса, стрелка компаса будет крутиться, и ледяные челюсти разорвут корабль в клочья.

Этим утром, глядя на себя в зеркало, я заметил на своем левом плече родинку, которой никогда раньше не видел, и, повернувшись, разглядел, что она была лишь частью значительной россыпи, протянувшейся через всю мою спину. Огромное созвездие пятнышек, расположившихся от плеча до самого пояса.

Интересно, может ли существовать какая-то связь между этими родинками и звездами, на которые я смотрю по ночам? Несомненно, есть что-то похожее на Орион в этой грозди под лопаткой.