30 сентября

Не представляю, как работает яблоня. Мне никогда не постичь механизма, что таится под ее корой. Но, как обычно, Воображение уже стремится прикрыть брешь Неведения...

Корни дерева, как мне кажется, играют основную роль — каким-то образом извлекая из земли ее плодородие. Я вижу, как эти соки земли медленно поднимаются по стволу и закачиваются в каждую ветку.

Конечно, здесь замешаны и солнце с дождем, так или иначе, их тепло и влага необходимы для сооружения дерева. Но как объединяются солнце, Дождь и плодородие земли, чтобы произвести а) совершенный цветок, а потом б) маленький зародыш яблока — вот это остается для меня загадкой.

Найдите ближайшую яблоню. Ежедневно посещайте ее по ходу летних месяцев. Замечайте, как маленькая почка день за днем превращается в большое яблоко. Смотрите, как оно медленно надувает щеки. Проходят недели, и, наконец, под собственной тяжестью плод принужден упасть. Вы находите его на земле — так и просится в рот. Весь этот процесс абсолютно предсказуем; у него есть начало, середина и конец. Но разве это что-нибудь объясняет? Только не мне. Я попросту сбит с толку. Множество вопросов остаются без ответа. Например... кто научил дерево трюку с яблоками? И… откуда берется фруктовый запах?

В моем поместье — один из самых больших садов во всей Англии. Мои «брэмли» и «шафранные пипины» выигрывают медали и серебряные кубки. Каждый год, когда лето подходит к концу, я прихожу посмотреть, как телеги отправляются в путь. Их колеса скрипят и шатаются под тяжестью корзин. Каждая заполнена до отказа. Иногда я стою у ворот в сад и смотрю, как телеги сонно катятся мимо. Рано ли поздно, на дорогу скатывается яблоко. Я подбираю его. Изучаю. И в который раз не понимаю, как оно возникло.

О, как чудесно быть яблоней — знать свое место в мире. Быть постоянным и в то же время плодовитым. Знать, для чего ты здесь.

Этим утром проснулся на рассвете, после утомительного ночного сна. Связался по переговорной трубе с Клементом, чтобы тот захватил мешок кукурузы, и двадцать минут спустя мы оба уже шагали по Слосвикской Тропе — кормить оленя. День был, конечно, довольно ясный и свежий, но какой-то хрупкий, будто вылитый из стекла, и хотя небосвод был чист, я почувствовал в воздухе прохладу, которая тихо звенела со всех сторон, предупреждая, что осень не за горами. Переполнявшее меня дурное предчувствие стало, наконец, невыносимым, и я был вынужден оставить оленя на попечение Клемента.

В молодости я думал, что старость будет напоминать ощущения в конце долгого удачного дня: приятная усталость, что неизменно проходит наутро после хорошего сна. Но теперь я знаю, что стареть — значит постепенно обнаруживать, что твое тело — не более чем мешок неуемных болей. Старость — всего лишь плохая работа барахлящего механизма. Даже мой сон, прекрасное забвение, на которое я всегда полагался, желая восстановить силы, теперь, похоже, испортился, как будто сбился с шагу. Мои пальцы на руках и ногах холодны в любое время года, словно огонь во мне медленно угасает.

Решил пойти домой через Коровью Опушку, где заметил лениво порхающую сороку. Дважды сплюнул, снял шляпу, сказал: «Доброе утро, Госпожа Сорока», затем огляделся — не видел ли кто моего маленького ритуала. Определенно с каждым годом я становлюсь все суевернее. В прежние времена я просто кинул бы в нее камнем. А теперь сжимаюсь, как испуганный ребенок.

Пройдя еще сотню ярдов по тропинке и обогнув Лошадиное Кладбище, я неожиданно наткнулся на огромную неопрятную ворону, которая сидела на полусгнившем пне, широко расставив лапки. Я заметил ее только за десять футов и замер как громом пораженный. Будто скорченный дьявол в черных лохмотьях, она взирала на меня с самым злобным видом. Я определенно почувствовал, как расслабляется сфинктер и яички ворочаются, в своем мешочке.

Ужасная ворона смотрела прямо на меня; взгляд ее, казалось, проникал сквозь череп. Мозг мой к тому времени лихорадочно посылал инструкции — повернуться и бежать, прочь от этой птицы, — но я обнаружил, что, словно заколдованный, не могу шевельнуть и пальцем. (Сейчас, сидя за столом, в халате и тапочках, я могу сколько угодно размышлять о том, как всего за минуту до той встречи вполне сносно управился с одной сорокой... знал, чем отвести ее заряд невезенья. Но с вороной я ничего не мог поделать. От нее у меня совсем не было противоядия.)

Наткнувшись на нее, я был так поражен, что дух захватило. Разум стерли, как мел со школьной доски. И все же собственный мой голос шептал откуда-то издалека, настаивал, что, если я не постараюсь как можно скорее унести ноги, ворона может продержать меня в лесу до конца времен. Изо всех сил я старался придать моим ногам хоть немного живости и, наконец, обнаружил, что кровь еще плещется в старых венах. Медленно, дюйм за дюймом, я выдвигал ногу вперед, пока наконец не сделал маленький шажок; осторожно наступил и снова начал тот же бесконечный-процесс. А проклятая птица все глядела на меня своим дурным глазом.

Но, сосредоточившись на мучительно медленном движении своих ног и делая все возможное, чтобы оградить себя от ее пагубного взгляда, я постепенно начал удаляться от нее, пока между нами не лег целый ярд... два ярда... наконец, три.

Я никогда не был особенно атлетичен (и даже будь я таковым, эти дни давно бы миновали), но, отойдя от вороны на дюжину шагов, я отчаянно припустил шаткой рысью. Обернулся я лишь однажды — убедиться, что пернатое чудовище меня не преследует, — и в этот миг она прокричала ужасающее «кар-р!» с высоты своего трона. Затем захлопала маслянистыми крыльями, поднялась в воздух и, накренившись, скрылась за деревьями.

Нельзя сказать, что я хорошо разбираюсь в птицах и символическом значении каждой из них, но я ни минуты не сомневаюсь, что ворона, определенно, хотела мне зла. Она источала почти парализующую ненависть: уверен, любой на моем месте почувствовал бы то же. Такое простое и маленькое существо, но злоба ее наполняла весь лес.

Придя домой, я обнаружил, что миссис Пледжер поджарила мой любимый бекон и выглядела крайне обиженной, когда я не смог проглотить ни кусочка, но увы — меня хватило лишь на то, чтобы влить в себя чашку сладкого чая и доползти до своей комнаты. Неожиданная встреча с ужасной птицей глубоко потрясла меня, и к тому же я решил, что застудил голову. Когда любезный Клемент вернулся, я попросил его раскопать мою бобровую шапку и задать ей небольшую чистку — верный знак, что лету конец.

1 октября

Спал сладким сном до одиннадцати и проснулся, когда Клемент разжигал камин. Почувствовал себя куда лучше вчерашнего, хотя мысли еще путались. Принял ванну, надел брюки из толстого твида и новехонькую куртку с поясом. Сунул ноги в мои верные коричневые ботинки и постарался призвать к порядку остатки волос.

Вот уже больше тридцати лет, как я начал лысеть; совсем еще молодым, вернувшись как-то с энергичной прогулки, я впервые обнаружил на подкладке охотничьей кепки гнездышко волос. С тех пор я расчесывал волосы гораздо реже (и гораздо осторожнее), в тщетной надежде замедлить пугающие перемены. Я боялся, что причина этого в моих прогулках и что из-за физической нагрузки у меня перегревается голова. Долгое время, надо признать, я не мог смотреть правде в глаза, то уговаривая себя, что всему виной воображение и я вовсе не лысею, то вдруг понимая, что через неделю моя голова будет напоминать колено и жить мне больше незачем.

Но мне, пожалуй, стоит быть благодарным за то, что из доброй сотни способов потерять волосы мне достался столь продолжительный. Все эти годы моя шевелюра постепенно, почти незаметно, отступала со лба, а медленно растущий кружок обнажал темя. Понадобилось два особым образом расположенных зеркала, чтобы с унынием наблюдать, как год за годом две эти прогалины