Рыбы весело заплескались в просторных полыньях. Нередко после жаркого дня, когда заря клала на черное спокойствие воды свой алый отблеск, в столбах света можно заметить ряды неподвижных черных точек: это огромные рыбы высунули наружу кончики морд и лениво отдыхали в теплой воде. Их жабры, уставшие дышать в зимних тенистых омутах, жадно втягивали теперь с влагой пахучий свежий воздух. Днем рыбьи круги постоянно мутили воду».

Кажется, цитата из Серошевского. Начало двадцатого века. Лучшее из описаний северной весны…

Но вот среди тайги и тундры словно нахлынет вдруг море, и зазвучат далекие голоса, среди них голос Аиры. Всего несколько слов, что я услышал от нее, хватило, чтобы хорошо запомнился тембр: она говорила так, как будто сильная медленная волна перекатывала по дну круглые камни. Низкий красивый певучий голос.

Но облик ее был пока неотделим от Соолли. Что мне оставалось делать? Постепенно я прозревал. Аира не хотела стать «объектом изучения». Вот в чем дело. И понять это было не так уж трудно. Сколько мы ни старались с Янковым, дело не продвинулось ни на шаг. Непостижимая, запутанная задача. Ее можно решать и десять и двадцать лет, и вряд ли доберешься до сути дела.

Никто, кроме нас с Янковым, не принимал происшедшее всерьез, в конце концов ему пришлось придумать какую-то фантастическую историю для того, чтобы объяснить пропажу в фитотроне. Ему помог Нельга. Тогда все поверили.

Я ждал его со дня на день. Во-первых, мы условились встретиться после моего возвращения. Во-вторых, у него были дела на побережье: вот уже несколько месяцев он откладывал командировку в район восточных субтропиков.

Через две недели я вернулся с Крайнего Севера.

Порой казалось, что «Гондвана» привиделась, в редакционной суете. Кто-нибудь нашептал мне на ухо о подводных мирах, о далеких островах, о днях приключений, когда я, не покидая палубы, мог почувствовать близость чужой жизни. Поздно вечером, подходя к окну, я с удивлением замечал: вот оно, море, в пятистах метрах, рядом, рукой подать, но ведь оно здесь совсем другое! Таким я его видел каждый день, много лет кряду. Но здесь не испытать близости каждодневных перемен. Для меня этот рейс был еще одним напоминанием о проблемах океана. В океане можно усмотреть хаос — и ничего больше. Но есть и другой подход. Стихия? Пусть. Но обязательно должно быть и что-то вроде кузнечного меха, сердца или часового механизма — неважно, как это назвать. Тайфуны, смерчи, вихри, волны, течения — не только хаос. Когда-нибудь рассчитают все так точно, что на десять, двадцать лет вперед станет ясно, в какой день и час ждать тягун, цунами или извержение подводного вулкана. Слов нет, сдвиги в области прогноза медленные. И все же. Когда-нибудь…

Дома меня ждало письмо. Я бы никогда и ни за что не угадал, от кого оно, если бы согласно старинному обычаю меня спросили об этом прежде, чем вручить. Вот оно, это письмо.

«Дорогой Глеб! Пришло время написать Вам — и я пишу. Совсем не для того, чтобы рассказать о себе — главное Вы уже знаете, об остальном догадываетесь.

Мысль написать Вам возникла тогда, когда я представила Вашу будущую статью о проекте «Берег Солнца». Вы ведь собираетесь ее написать? Как же иначе: что может быть интереснее и важнее? Да, я знаю, что многие думают так же, и знаю еще вот что: Вы будете молчать до тех пор, пока не поймете события по-своему, не продумаете их до мельчайших деталей. А тогда напишете. Непременно напишете.

Но попробуйте на минуту задуматься: почему же это нигде в обозримой окрестности Галактики не работает такая космическая машина? И как это никому из мыслящих существ, о которых на вашей планете создана обширная литература гипотез и фантастических теорий, не пришло в голову заняться всерьез подобными опытами? Любопытно было бы услышать Ваш ответ. А может быть, такую звездную станцию трудно заметить издалека? И в этом все дело?

Нет, Глеб. Было время, наши астрономы следили за звездами, и от стекол их приборов не укрылось бы плененное разумом светло. Поверьте, Глеб, они знали свое дело. Мы не стремились выйти в космос, мы не спешили: места было предостаточно. Наш путь был другим: волны и лучи давали нам знания, мы читали книгу звезд, мы осязали дыхание туманностей и галактик, и мы многое узнали о жизни (Вы правы: это загадочная стихия).

И тогда случилось то несчастье, о котором Вам рассказали письмена на камне. Мы не добрались бы вовремя до другого солнца и другой планеты. У нас осталось слишком мало времени. И тогда мы укрылись в озере, оставшемся на нашей планете. Мы заранее позаботились о новом доме… мы сами его создали и оберегали. Вы знаете: мы готовились к тысячелетнему сну из странной сказки. Что мы могли поделать?..

Ах, как это было бы здорово: направить ваш луч к созвездию Близнецов и отобрать у нашего слишком яркого солнца ровно столько лучей, сколько надо, чтобы вернуть планету к жизни! Всех, кто там остался (их миллионы!), вызволить из подводной темницы. Поздними вечерами я иногда думала об этом. И мечта уносила меня вдруг туда, к ним. Потом я вздрагивала — и пробуждалась. Это было тяжелое, болезненное пробуждение. Если бы Вы знали, как хотелось поверить в мечту! Я говорила себе: они сделают это, у них конус, туннель, по которому можно отводить лучи света, словно воду из озера. И потом думала и вспоминала… тех, кто там. Но сон кончался. Вы хотите овладеть энергией звезды, управлять ею? Задумайтесь: солнце светило уже тогда, когда и планет не было. Разве позволено проникать в то давнее время, когда не было ни нас самих, ни даже тверди, которая нас держит? Овладеть энергией солнца — это значит частично погасить его. Согласитесь, это похоже на изменение звездной структуры Галактики. Для того чтобы отважиться на это, нужно либо знать гораздо больше, чем мы, либо вовсе ничего не знать о вселенной.

Но жизнь, разум быстро изменяют все, к чему прикасаются. Травы и цветы устлали долины, и стволы подняли зеленые головы встречь светилу. Потом на смену девственной синеве джунглей и раздолий тайги приходят другие оттенки — желтеют нивы, чернеют пашни, изумрудные зеленя встречают жаркое лето. Встали города, подняв слепые перископы башен. Сиреневые шоссе прочертили междуречья. Бетон и железо безудержно теснят леса и сам океан. И вот, когда кажется, что планета охвачена стальным кольцом, неумолимо сжимающимся, растущим вглубь и вширь, происходит очередное превращение. Бетонное кольцо отступает. Снова зеленое царство, и песни птиц, и журчанье ручьев. По крайней мере, в растущих заповедниках. Найдены, нащупаны истоки жизни. Сероватая пузырящаяся масса дает все больше того, что раньше называли хлебом. Дает энергию и редкие металлы, нужные для колоний совсем других, крохотных телец. (Здесь я оторвался от письма. В комнате было темно, на столе медленно сходились два сумеречных пятна. Граница слабого света и тени делила страницы пополам. Письмо было написано наспех, электропером, кое-где пропущены буквы. Показалось: зажгу свет — и оно исчезнет, улетучится. Нет уж, не буду… Дочитаю сначала.)

И так до тех пор, пока истоки живого и неживого не сомкнутся — вот тогда-то сложные приборы смогут расти, как грибы. Сами по себе, как будто без всякого вмешательства извне, возникают неведомые конструкции, плотины, летательные аппараты диковинного вида. Сами гены, освобожденные от врожденной обязанности вечно сопутствовать телу, сами эти неуловимые частицы разума и жизни (впрочем, тоже синтезированные) дают начало цепочке метаморфоз.

Все ступени этого восхождения были уже видны нам… Покинуть бы нам планету на таком вот корабле! Почти живом, сотканном, сплетенном мириадами незримых помощников. В теле его тысячи струн-нервов, и чуткие космические уши ловят потоки частиц и волн, что без устали посылают звезды.

Мы не смогли этого сделать, мы опоздали. Навсегда. Навечно. Нелепая случайность: в системе двойных звезд планета потеряла свою орбиту, ее захватила другая — горячее солнце… Быть может, виной тому опыты с концентратором гравитации? И мы сами столкнули этот невидимый камень с горы, который катился, катился вниз, да и остановился у подножия вулкана? Никто не знает этого наверняка.