В конце концов я поверил в это. Так же пылко, как я верил в ценность моих опытов и изученных мною традиций, в мою любовь к жене, я поверил, что являюсь жертвой фокусничества Махимо, самозабвенной чувствительности Аниты, колдовства Рамона и обдуманной дружбы Антонно.

11 декабря 1978

Психологическая белая горячка.

Сон. Снова Орел. Он теперь старше, чем в те годы. Он взмыл над вершиной холма и парит в восходящем потоке, не двигаясь, только трепещут перья на краях крыльев; а затем я помню его прямо над собой, он вытягивает лапы, и когти впиваются мне в плечи, левое и правое, он клюет меня в голову.

Мысль о возвращении в Перу растет и мучает меня, как внутренний нарыв.

Двуличный, двудушный, расколотый надвое. В большом спросе как специалист, но сам себя спрашиваю безуспешно.

Среди практиков Квибамбы, чернокожих шаманов Бразилии, существует поверье, что душа человека может быть захвачена кристаллом и заперта в нем навечно. Я заглянул в вечность, увидел ее отражение в звездах над лагуной, и теперь я знаю, что часть меня осталась там навсегда.

Профессор Антоино Моралес Бака исчез. Бесследно исчез, то есть не оставив следов. Из университета он уволился. Его старый саманный домик в тупике, возле хвоста ягуара на городском плане Куско, снимал какой-то чилийский торговец.

Нового адреса никто не знал. Служащий на почте покосился на меня и помахал рукой, словно пытаясь очистить воздух от моего вопроса. Сидя в кафе «Рим» и наблюдая, как кофе кристалл за кристаллом смачивает горку сахара в моей ложке, я вспомнил о докторе Баррера.

Я нашел его клинику рядом с Плаза де Армас, и мне пришлось сидеть в его приемной и листать географический журнал десятилетней давности. Индеанка с завернутым в пончо ребенком, campreslino с марлевой повязкой на глазу и почтенная испанка с варикозными венами пришли раньше меня, и теперь я ждал своей очереди, хотя пришел сюда ради двух слов.

— Професор Моралес? — Добрый доктор поднял брови и откинулся на спинку кожаного кресла. Он был полнее, чем запомнился мне с первого раза.

— Да, — сказал я. — Я был одним из его друзей, и вы, я помню, тоже.

— Я и остался его другом, — сказал он и нахмурился. — Мы с вами где-то встречались?

— Пожалуй, нет. Мы разминулись у него в дверях. Несколько лет назад.

Баррера отодвинул ручку с золотым пером к самому краю стола, к стопке бланков для рецептов. Он сложил руки на груди, затем ногтем большого пальца потрогал свои тонкие седые усики.

— Его нет, — сказал он.

— Вы не знаете, где он?

Он покачал головой.

— К сожалению, нет.

Я кивнул, уставившись в пол.

— Он попрощался? — Я оторвал глаза от шахматного черно-белого линолеума. Наступило тягостное молчание.

— Да, — сказал он.

И это было все.

3 января 1979

Сукин он сын, если Антонио умер. Достаточно скверно уже то, что я не могу понять его мотивы, чистоту его намерений, искренность наших отношений. Мысль о том, что я никогда этого не узнаю, приводит меня в ярость. Что я никогда больше не увижу его, что он одурачил меня, избежав встречи, — Боже! Что я сделал с собой, что все мои чувства так сосредо точились вокруг собственного удовлетворения? Ведь это так похоже на него, бросить меня с этим орлом за плечами, с разбитым сердцем и измученным сознанием. Как сына, кото ромуникогда больше…

Как никогда прежде, мне необходимо было сосредоточиться, настроить мое «Я» в лад с моей природой и призвать всю свою силу, чтобы исцелиться. Но Поэзия растворилась в прозе. Что произошло со мной, почему я потерял самоуверенность, которая была у меня там, на altiplano; я удовлетворил свое неведение, я испытал свою силу, — и вот теперь я отягощен знаниями сверх меры, застрял между двумя мирами и теряюсь среди собственных проблем. Где моя ошибка? Где я потерял легкость и волшебство?

Если увидишь на пути Будду, убей его. Потому что он — не путь. Не слушай ни его, ни его учения. Склониться перед ним означает потерять себя самого, унизиться перед запечатленным образом, перед маской Бога. Поэтому, если увидишь Будду на своем пути, убей его.

Антонио. Неужели он избавил меня от хлопот? Ушел с дороги сам? Мое отчаяние безгранично. Я поеду к Рамону.

Рейс на Пукальпу задерживался. Я сидел в аэропорту и предавался страданиям. Я сидел прямо на плиточном полу, прислонившись спиной к стене, рядом со своей кожаной дорожной сумкой и мягким матерчатым рюкзаком с кожаной отделкой. Наискосок напротив меня сидел худощавый мужчина с загорелым веснушчатым лицом. На нем были хлопковые брюки и мятая сорочка сафари. Рядом с ним на фибропластиковом кресле стоял каркасный рюкзак с множеством наружных карманов и кожаных застежек. Мужчина находился здесь уже около часа, и я наблюдал, как он проверял билет и часы, как выкурил две сигареты, смял пустую пачку и снял целлофан с новой. Последние полчаса он делал записи в дневнике с матерчатой обложкой. Он писал, не слишком задумываясь, это было заметно. Наконец он щелкнул авторучкой и сунул ее в один из четырех карманов сорочки, снял с запястья широкую резиновую ленту, натянул ее на дневник и спрятал его под крышку рюкзака. Вокруг него светилась голубая аура. Или, пожалуй, бирюзовая.

Я переключился на нормальное зрение. Зачем я видел его? Я даже не подумал об этом. Было время, когда я привыкал к видению. Был случай, когда я пересел в другой самолет, когда летел на конференцию в Монте-Карло, потому что энергия пассажиров была странно тусклой, невыразительной, светилась только возле самой поверхности тел. (Впоследствии оказалось, что в самолете были неполадки с двигателем и что он сделал непредусмотренную посадку.) Словом, странно было, что я начал видеть его теперь, притом безо всякого намерения.

Из другого кармана сорочки он вынул очки без оправы, надел их и посмотрел на меня, кажется, уже в четвертый или пятый раз. Я кивнул и выдавил из себя улыбку.

— Пукальпа? — спросил он.

— Угу.

— Я тоже.

Я посмотрел на его огромный каркасный рюкзак.

— Инженер? — спросил я.

Он покачал головой отрицательно и расплылся в улыбке.

— Нефть?

— Не-а.

— На фермера вы не похожи… — Я вспомнил бармена в аэропорту Пукальпы и рассмеялся. Он только взглянул на меня.

— Антрополог, — сказал он.

Я смотрел ему в глаза секунды две.

— Я вас знаю, — добавил он.

Действительно, он знал меня. Он был на симпозиуме холистов в Калифорнийском университете, еще будучи студентом. Я делал доклад о шаманизме. Он помнил мою работу.

— Удивительная вещь! — сказал он. — Я был на побережье, в Храме Солнца. Я познакомился с Эдуардо Кальдероном.

Это имя ничего мне не говорило.

— Шаман и целитель из Трухильо, — продолжал он. — Изумительный человек. Я бы провел с ним больше времени, но я собрался в джунгли…

— Дон Рамон Сильва?

Его рыжие брови поднялись:

— Да! — Он нахмурился. — Откуда вы знаете?

Я пожал плечами. Я понял, что не повидаю Рамона в этот раз. Понял также, что меня это не очень печалит… И вдруг:

— Мне кажется, Эдуардо ожидает вас.

Я посмотрел на него жестко. Потом мягко. Голубой цвет стал голубее, ярче. Возбуждение. Я чувствовал еще что-то. Возможно, это был волк: верность, ум…

Он продолжал:

— Он не называл вашего имени, просто описал мне вас и спросил, знаю ли я такого человека. Я сказал, что не знаю, но когда увидел вас здесь… Должно быть, это-таки вы, А вы как думаете?