Старик передал трубку Антонио, и Антонио затянулся так сильно, что я сразу вспомнил о перенесенной им пневмонии. Он снова отдал трубку старухе, и на этот раз она сама затянулась, прежде чем передать ее мужчине слева. El Viejo сидел с закрытыми глазами все время, пока трубка переходила из рук в руки. Комната наполнилась едким дымом, крепче, чем от любой сигареты, крепче даже, чем от табака у Рамона в джунглях; но окна никто не открывал. Не было произнесено ни слова. С момента нашего прихода вообще никто, кроме Антонио и старика, не издал ни звука. Когда трубка обошла круг, старуха взяла ее в руку и, тронув меня за плечо, предложила затянуться. Она улыбалась, и в улыбке ее светилась лукавинка; я взял трубку и взглянул на старого шамана; он открыл глаза и наклонил голову, и я взял в рот костяной наконечник и затянулся — и мне показалось, что мои легкие сейчас лопнут.

Я поперхнулся дымом, я согнулся пополам в неукротимом приступе кашля. Старуха обернулась к своему соседу и сказала что-то ехидное насчет eljovencito, молоденького, и все в комнате захохотали. Лед сломался; она похлопала меня по плечу и забрала трубку.

— Что это такое? — спросил я шепотом, но не от робости, а из-за отсутствия голоса.

— Самый сильный табак huaman'a, — сказал Антонио. — Его духом является сокол; он вызывает видения, хотя в нем ничего нет, это чистый табак. Вы здесь почетный гость.

— Спасибо.

Я оглядел комнату. Все улыбались. Внучка старика сидела с моей стороны; она предложила мне кунжутную лепешку, и я поблагодарил ее. Она перешла ближе к деду и что-то прошептала ему на ухо; он кивнул и поднял руку, как бы подтверждая ее слова. Позади тихо разговаривали на кечуа; вполоборота я увидел пару среднего возраста, они держались за руки, наклонив головы друг к другу, и рассеянно смотрели на меня. Я улыбнулся и кивнул им, и они почти растерялись, улыбаясь мне в ответ.

Антонио тронул меня за локоть, откашлялся и наклонился ближе.

— Нам необходимо произвести лечение, — сказал он.

— То есть?

— Комната была очищена шалфеем и табаком, и все присутствующие очистили себя, приготовившись к смерти El Viejo. Когда наступит его последнее путешествие на Запад, он уйдет один; он сам выберет момент.

— Хорошо, но…

— Некоторые гости заметили постороннего, которого не приглашали.

— Я ухожу. — Я вскочил, не желая быть помехой.

— Нет, нет. Вы приглашены. Вы почетный гость. Это не вы, это душа, которую вы привели с собой.

— Что?

— Я не понимаю, почему я этого не заметил. Должно быть, из-за моей болезни. Сейчас-то это очень хорошо видно.

— Что видно?

— Это женщина, которая уже умерла. Ее дух все еще привязан к вашей сердечной чакре. Он притронулся к моей груди. Старуха рядом со мной набивала трубку табаком из холщового кисета.

— Они это видят?

— Да. Неяркий сгусток света, привязанный к вам световой нитью, как пуповиной. El Viejo попросил нас провести простое лечение и отпустить эту душу. Все согласились.

Я обернулся и посмотрел на людей, сидевших позади меня. Это было одно из самых жутких ощущений в моей жизни. Они смотрели не на меня, а на что-то передо мной, что-то, находившееся возле моей груди. Мария Луиза? Старая колдунья снова разожгла трубку и, закрыв глаза, глубоко затянулась; затем она открыла глаза и выпустила дым в точку дюймах в восемнадцати от моей шеи. Я услышал легкие щелчки и оглянулся; старик, умирающий шаман, постукивал ногтем среднего пальца по подлокотнику кресла. Тук… тук… каждые две секунды.

— Повернитесь в другую сторону, — сказал Антонио, и я «сел на свой стул лицом к собравшимся. Старуха издала низкий резонирующий звук без мелодии, и к нему присоединился другой, на октаву выше; это другая женщина выпустила дым мне на грудь и, закрыв глаза, отдала трубку. Другие участники зажигали свои трубки, наполнив их табаком из холщового кисета, затягивались, и вскоре меня всего окутало облако густого и едкого дыма huaman'a, а комната вибрировала от настойчивого звука шаманской песни.

— Закройте глаза, — сказал Антонио. — Сосредоточьтесь на этой душе. Используйте ваше видение.

Я закрыл слезящиеся от дыма глаза и почувствовал, как палец Антонио выстукивает круг у меня на лбу. Я подумал о Марии Луизе, вспомнил сеанс в Сан-Паоло… В комнате шел разговор; кто-то высказывал свое мнение, другой с ним соглашался.

— В чем дело? — спросил я у Антонио, не открывая глаз.

— Они направляют энергию к ней. Она сияет от их любви. Они заряжают ее душу, чтобы она могла освободиться от вас.

Теперь уже все негромко разговаривали друг с другом.

— О чем они говорят?

— Она сердита на вас, эта женщина. Вы что-то отняли у нее.

— Я почувствовал, как мне в ладонь вложили теплую чашу трубки. — Затянитесь дымом и верните ей то, что вы взяли. Она умерла в больнице, и вы отняли у нее достоинство.

Я приложил чубук к губам, набрал в рот дыма и выпустил его. El Viejo закашлялся.

— Hurgo los huesos… Он ковырял кости…

— Вы ковыряли чьи-то кости, того, кто еще не умер, — сказал Антонио. — Она не свободна.

Я открыл глаза и увидел клубок дыма; он висел передо мной, похожий по форме на яйцо, но величиной с арбуз.

— Вы что-то отняли у нее…

Моя рука метнулась к груди. Моя медицинская сумка, кожаная сумка, подарок от Стефани…

— … ее голова…

Я снял с шеи кожаный ремень и вытащил из-под сорочки сумку. Я открыл защелку и вынул слайд, вставку для микроскопа в пластиковой рамке; в слайд был вложен микросрез мозга Дженннфер. Старуха с тихим шипением втянула воздух сквозь зубы; в комнате воцарилась удивленная тишина. Мужчина в белой сорочке поднялся с места.

— Что это? — спросил Антонио.

— Это срез для микроскопа. Человеческий мозг. У него поднялись брови.

— Зачем вы носите его с собой?

— Я… мне его дал мой друг.

— Вы храните его так, словно это предмет силы, — сказал он.

— Это и есть предмет силы, — сказал я. — Для меня. Я… многому научился у этого мозга… от того, что держал его в руках…

— Вы видите ее душу? Вы видите, как она к этому привязана?

— Нет. Я думал, я вижу…

— Вы должны примириться с ней. Освободите ее душу. Она готова к этому. Она блуждала за вами всюду, потому что только через вас она может обрести вечный покой. Это не ваша вина. Души тянутся к свету, как ночные бабочки к горящей свече. Идите. Идите в лес и предложите ей это, верните ей это и отпустите ее. Она уже может уйти, вам остается только дать ей последнее исцеление.

Я смотрел на него с мольбой.

— Я им это объясню, — сказал он. — Когда все закончите, возвращайтесь.

Я с трудом держался на ногах, комната качалась и плыла, и мне пришлось ухватиться за плечо Антонио.

18 октября

Мы должны найти наш собственный ритуал. Собственную церемонию и собственную дорогу к царству сознания, которое находится внутри и вне нас.

Писанина стала составной частью моего ритуала, и вот я верой и правдой исполняю его здесь, на краю небольшой рощи возле ранчо El Viejo. Темно.

Дженнифер, женщина, которой я никогда не знал и не мог знать, потому что нельзя постичь сущность жизни или свою сущность, ковыряясь в костях покойника. Я не знаю, как ты умерла, но догадываюсь, что твой час застал тебя на больничной койке, когда здоровые живые люди делали все, что они умеют, чтобы удержать тебя в своем мире.

Возможно, ты прошла хорошую школу жизни, но смерть для тебя была, конечно, в новинку, и пришла она слишком рано, и ты боролась с ней; и если ты оказалась слишком привязанной к своему физическому телу, к сосуду, в котором ты содержалась, то прости меня, мне очень жаль. Жаль, что тебе не были отданы последние почести, что никто не помог тебе освободиться от тела прежде, чем оно было осквернено. Такова наша традиция.

Сейчас я уверен, что твое тело уже сожжено, и Солнце освободилось из плоти, и остался только этот лоскуток твоей ткани. Но то, что было тобой, не перестало быть; и разве не удивительно, что твоя душа продолжает следовать за последним оставшимся кусочком плоти и обретет свободу здесь, так далеко от дома, среди этих замечательных мужчин и женщин.