— Эй, Мироша! Друг-сердяга, ёкарный бабай!

Когда внесли Мильку в избу — она спала уже нормально. Щеки у нее были розовые, дышала ровно и хорошо. «Слава богу!» — подумал Сурнин и чуть было не перекрестился, но спохватился, сообразив, что бог тут, пожалуй, ни при чем. Это помог друг! Он, Федька, его спас, а друг ему за это отплатил. Все правильно! Вот что значит быть хорошим человеком. Небось ни у Авдеюшки Кокарева, ни у Ивана Кривокорытова таких друзей нет. И Федькиной помощи в поимке кентавра, в его уничтожении не дождаться теперь егерю. Но тут в животе у Федьки закололо, и он весь задрожал, вспомнив, чем придется платить за это неумолимому Авдею: пять лет! Ох, как выдержать такой огромный срок, не пропасть! Встрепенувшись, он отогнал худые мысли до поры до времени, наказал Дашке-растрепке никуда не ходить и смотреть за матерью хорошенько. Девчонка заревела в голос, ей до смерти охота было убежать на улицу, рассказать всей деревне, что мигом соберется кругом на новость, как удивительный бородатый дядька с копытами лечил в ограде ее мамку. Отец застукал на нее ногами, закричал, наладился даже шлепнуть по затылку, но она увернулась и притихла. Он надел шапку, взял хлеба с картошкой и вышел на улицу — проводить Мирона. Друг там стоял и тяжко пыхтел, целя копытом во впечатавшуюся в сугроб Егутиху.

— Да брось ты ее, Мироша, неладную! — крикнул Федька. — Еще зашибешь ненароком! Убирась, шиши-га! Нет от тебя спокою!

Кентавр оглянулся на него, и в это время икотка, подобравшись, одернулась с сугроба и той же черной выхухолью унырнула в переулок. Полуконь-получеловек вздохнул и поставил копыто на снег.

— Дай мне вино! — сказал он.

— Вино?.. — Федька алчно всосал воздух. — У! Промзительный ты, оказывается, мужик! Счас побежу к Надежде. А что! Ведь полагается! Угощать. За исцеление то есть…

Федька побежал в дом и стал рыться в карманах Милькиного пальто, не обращая внимания на сердитые Дашкины взгляды. Сегодня он считал себя в полном праве. Нашел тринадцать рублей и сразу стал соображать. Получилось две больших бутылки портвейна для Мирона и чекушечка для него, Федьки.

Лавка была уж, конечно, давно закрыта, и пришлось идти к Надьке Пивенковой прямо домой. Федька шел смело: знал, что у нее есть. Надька, увидав Сурнина, безмерно удивилась, подумав, что тот опять вознамерился утешить ее холостую печаль.

— Ты чего это, баламут? Убирась, катись давай!..

— Дай-ко мне, Надюшка, две портвейных. да еще чекушечку! — важно сказал Федька, протягивая деньги. — Надо мне-ка одно дело спрыснуть.

— Как тебе не так! У него, слышь-ко, баба болеет, а он — керосинить задумал. Не дам!

Действительно, могла не дать, и Федька жалостно пискнул:

— Да она уж не болеет. И гости у меня сегодня, понимаешь ты или нет?..

— Каки гости? — блеснула на него глазами Надька. — Дед Глебка, что ли? Кто к тебе, баламуту, еще пойдет?..

Сурнину стало тяжело от таких слов, но он, справившись со своим расстройством, повторил снова:

— Дай, Надь, две портвейных да еще чекушечку… — И скоро уже бежал обратно, к ждущему возле крыльца кентавру. Ни слова не сказав, лишь переглянувшись, они тронулись со двора старым путем к лесу. Только сейчас Мирон шел впереди, а Федька на своих маленьких лыжах трусил следом.

Сразу за их уходом в избу Сурниных нагрянула Надька Пивенкова. Стали подходить и другие бабы.

Перед тем как начать пировать, Федька вычистил землянку: убрал слизкую от мочи и помета солому, набросал свежей пихты, и только после этого, по слегам, через разобранную крышу, Мирон спустился вниз, а хозяин закрыл яму жердями, забросал снегом.

— Выпьё-о-ом!.. — заголосил Федька, распечатывая бутылку портвейна. Открыл, плеснул половину жестяной кружки, протянул кентавру. Тот сделал отрицательный жест, потянулся к ковшу, налил треть и разбавил водой из корчаги. Выпил, тяжело взбрасывая кадык. Отвалился на пихтовое ложе, устало прикрыв глаза.

Сурнин отпил немного из чекушечки и погрустнел. Ему стало вдруг жалко Ивана Кривокорытова. Тоже мается мужик, не знает, что ему надо. И поговорить-то ему толком не с кем. Из избы вот выгнал его сегодня… тоже обидно, поди! И он сказал Мирону:

— Слышь, друг-сердяга! Мужик один про тебя знает, встречу через меня просит, увидеться, значит, надо. Завтра приведу, но? Да ведь я уже говорил о нем, господи! Помнишь, нет?

— Да. Не надо идти с ним. Я сказал тогда…

— Замолчь! — оборвал его Федька. — А я сказал — приведу, и баста! Сиктын-мактын, ёкарный бабай, умник выискался!..

Кентавр рывком поднял с пола человечий торс. Федька испугался, загородился руками. Но Мирон лишь усмехнулся печально, вылил остаток портвейна в ковшик, смешал с водой и выпил. Снова лег.

— Обиделся? — замерев сердцем, спросил его Сурнин. — Ты не обижайся, пожалуйста. Чего нам, мужикам, делить?.. А я ведь, брат Мироша, скоро уйду из деревни. Совсем то есть уеду. Нет мне тутока житья. Мильку с ребятами жалко, правда. И тебя жалко мне… пропадешь один-от, поди! Надо мне-ка уходить скорея, а то ведь тюрьма-та — это беда, брат! Теперь уж меня Авдеюшко точняком засодит… — Федька заплакал. — Не знашь, как там худо!..

Кентавр упер бороду в шерстистую грудь и ничего не ответил. А Федька умолк и погас. Допил чекушку, хотел запеть долгую и тоскливую лагерную песню, но встрепенулся тревожно, уловив мерцание в глазах друга-сердяги. Оно было хмельное и буйное, и Федька стал торопливо собираться. Оставаться ночевать в земляночке ему показалось вдруг страшновато.

— Дак я приведу завтра Ваньку-ту? — спросил он, уже взбираясь по лесенке наверх.

— Да! Да! Веди! — крикнул оглушительно Мирон и сипло, гнусаво захохотал.

Хохот этот долго еще преследовал Федьку, когда он бежал, пьяненький, по лыжне, и холодно было от него лопаткам лесного человека.

Рано утром, в семь часов, икотка Егутиха встречала на дороге из райцентра егеря Авдеюшку Кокарева, последнюю надёжу. Ни сговориться с чудом-юдом, ни залучить его к себе, чтобы стать при его помощи Великой Икоткой, она уже не надеялась. Так надо попробовать хоть отобрать его у Федьки-баламута, покуда он не стал на бабкином исцелительском пути! То, что чудо-юдо умеет врачевать и знахарить, старухой сомнению не подвергалось, и за примерами никуда ходить не надо было: Милька Сурнина! А вот ее, икотку, за ее хорошую душу, за то, что хотела помочь всему недужному люду, поганая жеребятина чуть не забила копытами. Вот она ужо ему и наметит! Где-ка Авдеюшко-то?..

Егерь деловито бежал на лыжах рядом с дорогой, намечая про себя лесные закутки, где ему следовало сегодня побывать. Егутиха выскочила навстречу, загородила лыжню, сморщилась до невозможности в умильном хохотке, высоко обнажив передние десны, растянув большой рот. Размахивающая руками, нелепо подплясывающая, она вспрыгнула перед Авдеюшкой, как нечистая сила, в которую он не верил. Егерь затопорщился, тормозя, чтобы не наехать на колдунью, и не своим голосом крикнул:

— Эт-то еще что за каналья?!

— Их-ха-ху-ху-у-у!.. — отозвалась икотка. — Авдеюшко ты, желаннушко, матушко!

— А, это ты, старая гадость, — передохнул Кока-рев. — Опять народ пугаешь?

— И-што ты, и-што ты, и-што ты-ы!.. — заголосила Егутиха. — Тебя жду, милинько-ой! С глаз сбилась, намерзлась-то, боженьки… Ой, Авдей ты Николаич, завелся у нас туто-ко нечистик, окаянный его дух!.. Досель, — она царапнула по фуфайке, — коняга как есть, а уж отсель — страховидной мущина! Ужасти!..

Авдей сорвался с лыж, подскочил к икотке и затряс ее так, что кости застукали одна об другую.

— И г-где видела-а?!

— Да, Авдеюшко, с Федянькой Сурниным вечор из лесу к им на двор прибегал. Чё-то они там с Милькой робили. А после вино у Надьки брали. Федька ведь с ей, с Надькой-то, как-то гулеванил! — вдруг ни к селу ни к городу, просто не в силах удержать свою страсть, сосплетничала икотка.