А на какой позор ей предстоит пойти в скором времени и повести на него за собой Ивана! Какая заслуга — взять от бабы бабье! Иван вот сделал ее человеком — существом, каким она помнила себя разве что в ранней юности. И вот поскользнись они теперь, позор будет совсем другой, такой, после которого кому-то из них не выжить в деревне: или уехать, или умереть — ведь не заставишь себя жить рядом с любовью, если не имеешь больше возможности прикоснуться к ней рубцованным, заходящимся от злой боли сердцем. И Иван совсем не такой мужик, какого недавно показывали в кино: тот в открытую жил с двумя бабами, законной и незаконной, и с каждой имел ребятишек—вот, мол, дескать, как в жизни-то бывает, и никто в этом не виноват. «Любовь! — усмехнулась тогда Милька, выйдя из клуба. — Как же так, любовь — и без совести?..» И когда Милька впервые подумала, стоя возле фермы, о том, как должна дальше пойти история их с Иваном любви, она впервые подумала (просто мысли перескочили) и о Федьке, о Ксении Викторовне, о детишках, своих и кривокорытовских, — словом, о тех, кто вместе с ними примет всю славу ихнего позора. Милька простояла возле фермы недолго; но, когда шла домой, ее лихорадило, и она думала, что простудилась. Только разболоклась, легла — пришел Иван, и уже по стуку, по шагам она поняла: нет, не к ней он пришел… Вот ведь мужики, могут же свою жизнь так устроить, что не один у них свет в окошке! А у нее-то, у нее — только он один и есть, Ванюшка… Услышала, как хлопнула за Иваном дверь, отвернулась к стене и заревела, сотрясаясь от непонятной хвори.

Сегодня бригадир Гриша сам решил выбрать Федьку в напарники: делать крышу на новом свинарнике. Свинарник летом ладили студенты и сделали все путем, только до крыши руки у них так и не дошли. И вот теперь за нее взялся Гриша. Он вообще считал себя отменным плотником, да, наверное, и стал бы им, если бы был в работе поаккуратнее и потщательнее. А он делал все грубо, неуклюже, хоть и прочно. В любой колхозной специальности Долгой мнил себя специалистом, лез с советами и к кузнецу, и к трактористу, и к доярке, и к счетоводу. И в каждой из них хоть немного да разбирался. «Так можно ли иначе? — полагал он, — если я есть настоящий крестьянин?» Он и колхозником-то себя никогда не называл, говорил: «Я — крестьянин». К колхозникам он причислял разную деревенскую мелочь вроде Федьки Сурнина. А крестьяне у него были — он да председатель колхоза Митя Колосок, хоть и молодой.

Свинарник стоял невдалеке, за деревней, и Федька с бригадиром отправились туда, захватив инструмент. Сколотили лестницу, очистили от снега доски, подняли на чердак. Долгой работал быстро, поварчивал, и Сурнин вокруг него крутился со старанием. Когда стали колотить крышу, набив лаги на стропила, подъехал Митя Колосок, залез к ним и стал помогать, хоть никто его и не просил. Федька при нем, поднимая авторитет, закрутился совсем расторопно, даже насмелился пару раз прикрикнуть на бригадира. Гриша только посмотрел на него оба раза как на какую-то ничтожную вещь, но смолчал. А после уезда Колоска, в перекуре, сказал:

— Ты пошто, гнида, на меня скричал? Хошь, чтобы Митя тебя уважать стал, что ли? Так твое дело не выйдет. Он уважать станет, только когда я ему окажу. А ты, никак, за ум схотел взяться?

— А! — махнул рукой Федька. Запал и азарт уже прошли, и он теперь горестно думал о Мильке. Он ушел робить, а она осталась дома совсем больная, все время просила пить и смотрела на него покорно и виновато — за всю жизнь он не помнил у жены таких глаз. Он даже озлился на нее за этот взгляд: зашумел, закричал на угланов, заскакал по избе; выскочил из нее, брякнув дверью, и убежал на разнарядку. Милечка!.. И доктор из района, главно дело, не нашел никакой болезни, отказал везти лечить, раздолбай!

— Дава-ко, Федор, дурь-ту кидай да примайся крестьянствовать, — толковал Гриша. — Ведь это каково прекрасно — земельку-ту обиходить! Вот ты от нее отошел, приклеился к своему лесу и стал пустяк пустяком. Кого ты там потерял, ну? Ведь там зверья полно, оно свои порядки держит. А на земле уж человек — и ей, и себе хозяин, никто ему не помеха. А она пустенька становится, родная… Уж как я на Ваньку Кривокорытова надеялся… А он, чуть портфелиной перед носом потрясли — хвать ее, портфелину-ту! Моя, дескать, будет! Через нее и стал пустяком, разве теперь узнать? Все думат да думат, все мыслю ишшет, как бы это ему получше мир обустроить. Чего думать? Чем думать-то, взял бы лучше да и работал хорошенько ту работу, которую мать с отцом робили. Заумничали да заленились, вот робить-то и некому. Ставай давай, тунеядец!..

Но даже на такую злую реплику Сурнин не прореагировал. Посмотрел на небо, наморщил остренький носик:

— Уезжаю я отсюдова, Гриша…

— Куда? Когда? — удивился тот.

— Не знаю. Скоро. Надо ехать, наверно…

Мысль об отъезде возникла у него внезапно, не больше минуты назад, и, даже не успев ее обдумать, Федька все же высказал ее вполне убежденно, ибо сразу почувствовал, что она верная, и самое правильное в нынешнем его положении — скорей смотаться отсюда куда подальше. Устроиться где-нибудь в городе и слать оттуда бабе деньги на ребят, самой-то ей он все равно только обуза… И кентавр этот, пошел он к лешаку! Все равно Авдеюшко его найдет, и тогда попробуй доказать себе и людям, что не ты помог ему загубить живую душу. А попробуй-ко отвертеться от него, егеря! Ведь без шуток было сказано: пять лет! Попробуй высиди. Тоже не больно охота. Сколь напастей на голову! Надо скорей уезжать! И Федьку охватила такая тревога, что ему захотелось бросить немедленно и Гришу, и недостроенный свинарник, скатиться кувырком с лесенки и лететь пешочком аж до райцентра, предварительно только заскочив домой за паспортом.

— Папка, идол! — донеслось снизу.

Это кричала Дашка-растрепка.

— Чего, доча?

— Тебя, пап, мамка зовет! Пускай, говорит, скоряе!

Сурнин виновато пожал плечами: что, мол, я могу поделать? — и стал спускаться с крыши. Бригадир плюнул ему вслед.

Милька лежала дома бледная, словно высохшая, дышала редко и неглубоко. Федька подошел к кровати, сел на табуретку, взял руку жены:

— Чего ты, Миль?..

— Я, наверно, сегодня помру, Федя, — тихо сказала она.

— Ой! Да что ты! — Он схватился за свой кадычок. — Не смей, Милька! Ой-ёй!..

— Помру, ага… — Голос у нее был грустный-грустный. — Ты меня хорошо схорони, Федя. По людям походи, они помогут. Ох, чтой-то я… Лежу, знаешь, теперь, а здесь, — она подтянула ладонь к груди, — ничего, ничего вот не жалко. Даже плакать не могу. не баба я, что ли?..

Федька пал на коленки возле кровати и сипло завыл, стукая лбом в Милькино плечо. Следом заревела в голос Дашка, за ней — остальные ребята. Милька с трудом подняла руку, погладила волосы на голове мужа:

— Федя… Ну-ко успокой да проводи ребят из дому. Поговорим напоследок-то.

Федька с хлипами заметался по избе, одевая пацанов. Дашка помогла ему и сама вывела их на крыльцо.

— Опять я, мужик, тебе беду принесла, — зашептала Милька. — Много я перед тобой согрешила… Он заморгал глазами, отшатнулся от нее:

— Да ты… Ты что мелешь-то, Миль? Кого ты согрешила, опомнись, бог с тобой! Ать ты!.. Может, насчет того, что Гриша Долгой здесь толковал: спуталась, дескать, то, друго… Так ведь он болтал, наверно! Или нет?..

— Это только ты не тронь. Что уж мое, то мое, мне его до конца нести охота, не обессудь, Федя…

В дверь постучали. Федька бросился на стук, но дверь уже открылась, и в избу вползла икотка Егутиха. Потупала валенками, разбрызгивая снег, и задребезжала:

— Ай хозяйка-то у тебя, Федюнь, занедужила? Бабы-то бают: и Агнюшка-фершалица. С ей отваживалась, и скора-то помочь наезжала… А я ничо не знаю. Зайду-ко спрошу, думаю…

«Да! Толкуй! — подумал Федька. — А то не знам мы тебя! Первая небось вызнала!..»

— А пошто к бабоньке Егутихе не забежал, Фе-дюня? — пела икотка. — Или бабонька когда-то чего навред вам содеяла? Прими-ко, Федюнька, мою куфаичкю, счас я тебя погляжу, Миля, мою прекрасную, такую прелесь…