В кабинете Кокарев самовольно устроился за председательским столом, вынул из полевой сумки и разложил перед собой бумагу, приготовил ручку и огляделся. Федька притулился было в углу, на утлой табуреточке, но егерь, вытянув палец, бросил коротко:

— Туда!

И Федька сел на стул, что стоял возле окна, напротив кривокорытовского стола, но довольно далеко от него. Председатель же перебрался на его место, на утлую табуреточку.

Стало тихо, только не успевшая уснуть на зиму муха раздражала своим зудом всех, особенно Авдеюшку; он вспомнил шатуна и еле погасил желание поймать ее и прихлопнуть. Стукнул несколько раз по бумагам, словно ощущая муху под ладонью, затем погладил бумагу и, согнувшись над столом, спросил, словно выстрелил:

— Н-ну?

— Чего? — трепыхнулся браконьер.

— Ничего не знаем, ничего не ведаем, так? А между тем тюрьма-то по нам плачет. Опять плачет она, тюрьмишка-то, верно, а?

— Не знаю. Может быть, и плачет, вам виднее, конечно… — угрюмо ответил Федька и вдруг заныл плаксивым тоном: —Да что я вам исделал, Авдей вы Николаич? Что вам опять от меня надо, скажите на милость? Ведь я не безобразничаю, хожу по лесу, можно сказать, гуляю… хоть это-то мне закон не запретил?

— Ты мне не ври! — погрозил пальцем егерь. И загнул тот же палец. — Вот и выходишь ты, гражданин Сурнин, во-первых, врун, во-вторых, браконьер, вредный живой природе элемент, в-третьих, тунеядец, нетрудовая личность. Где же таким людям место, как не в тюрьме? Хоть и жена у тебя по всем статьям достойная женщина… — И егерь покосился в угол, в сторону Кривокорытова. Тот не поднял головы.

В это время в сенях что-то заскрипело, зацарапало: это Егутиха проникла в помещение сельсовета. Охваченные своей борьбой, мужики не обратили внимания на посторонние звуки; икотка остановилась, пошипела сама на себя, тронулась к двери, высоко вздымая валенки, и приникла к ней.

— Докажите! — закричал Федька. — Докажите сперва! Во-первых, я не врун! Во-вторых, я не браконьер! Это вы докажите!

— Докажу!

— В-третьих, я не тунеядец! Я это… роблю! Хоть кого спросите, вон хоть Ивана Федотыча! Я и вчера робил, и позавчера робил, к вашему сведенью!

— А почему сегодня не на работе?

— Лошадь не кована потому что! На дороге-то, глянь, лед, снег, а лошадь не кована! Я на работу-ту выходил, ты хочь кого на ферме спроси!

— Подковал бы!

— А кузнеца нет!

— Верно так? — обратился егерь к Кривокорытову.

— Это верно, это так! — вроде бы даже обрадованно отозвался тот. — В отгуле! В райцентр с утра наладился, я видел, они уехали с бабой. Только ты бы вот что, Авдей Николаич, твое ли это дело: работает человек, не работает? Есть специальные органы, они разберутся, если будет такая необходимость. Свои дела решай, какие есть, зачем тебе мешаться?

— Э-э, постой, товарищ, кого защищаешь? Верно, видать, я подумал, что ты и сам-то… Ладно! Разберемся! А у меня здесь своих дел да чужих дел нет, понятно? Я здесь и для участкового матерьял набираю, я этого гражданина, — Кокарев указал на Федьку, — знаю как облупленного, наскрозь вижу его всю пакость, и в настоящее время для меня разницы нет, каким путем я его отсюда ушвырну. Улетит так — только голяшки сосверкают! Хоть мытьем, хоть катаньем, а паскудить в лесу больше не дам! Ишь ты, докажите ему! Я докажу, не беспокойсь, я тебе еще исделаю…

— Вы измените тон! — тоже крутым голосом оборвал его Кривокорытов. — Вы где находитесь? Сели на место председателя и думаете, что вы теперь и есть власть? Если нужно, найдем и на вас управу.

— Тоже, управу решил найти! На меня многие управу-то ищут. Да если бы я всех боялся!..

Сказал так — и снова стало тихо. Муха перестала жужжать, шлепнулась на подоконник и затихла, уснула. Кривокорытов сидел и думал о том, что не следовало, наверное, говорить про управу Авдеюшке, мужику прямому и решительному, неподкупному, с давних пор он делает свое дело и не боится, уж ему-то про управу кричали и городские охотники, и залетные уголовники-шаромыги, и областное начальство, порой удивительно крупное, когда случалось быть застигнутым в кокаревских владениях при очередном набеге. Он не боялся. Лежал в больницах, простреленный или избитый, доходил до высочайших инстанций, добиваясь восстановления на работе, и ничего с ним невозможно было поделать, как ни старались. Отступились, додумались до другого: стали устраивать начальственные выезды на охоту на участках других егерей, хоть и скрепя сердце: у Авдеюшки и лес был погуще, и зверь посытее, потучнее, меньше пуганый. Однако, где бы в районе ни намечалась незаконная охота, — стоило охотникам, приехавши на место и предварительно взбодрившись, обнажить великолепные свои ружья, — откуда ни возьмись, появлялся тот же Кокарев и сводил все на нет: начинал составлять протоколы, штрафовать, отбирать оружие… Немало районного и областного начальства поплатилось креслами за великую егерскую ретивость, и только он всех пережил, бдительный и неутомимый. Да, не следовало говорить егерю про управу, — слово-то сказано, Авдеюшке это козырь, и сказано это слово впустую…

Сегодня у егеря были, однако, по отношению к Федьке и какие-то свои планы, не совпадающие с первоначально высказанными. Походивши немного по избе, он отошел, сел за стол, усмехнувшись в сторону Кривокорытова, и сказал:

— Давно я тебя знаю, Федька, и всю-то жизнь ты — сволочь и паразит. Сколько ты нервов у меня отнял, вспомнить хоть бы те выстрелы… Да и сейчас, если все твои грехи после освобождения посчитать — лет на пять наберу, не меньше…

— Ну уж на пять! — скривился Федька. — На пять не наберешь. Где же на пять!

— Ну пускай не сейчас, так через месяц-другой, а на пять наберу, все равно на меньше твои грехи никак не тянут. Но ты вот что слушай: я согласен все забыть.

— Ка-ак?! — встрепенулись одновременно Сурнин и Кривокорытов. Больно не похоже было на прежнего Авдеюшку.

Егерь хехекнул, подмигнул:

— Не в моих правилах, верно. Но одному, вижу, не оправдать, годы не те, и такое сложное положенье заставляет обратиться к помощи преступного элемента. В общем, прошлое, если будет от тебя такая надлежащая помощь, я тебе, Федор, забуду. А уж насчет будущего не пеняй, иной раз еще строже спрошу.

— В чем дело-то? — не выдержал Федька.

— Слушай, Федор, слушайте и вы, Иван Федотыч, как представитель властей в данной местности, — тихим, напряженным, торжественным голосом произнес егерь Авдей Кокарев. — Имеем сведенья, что на территории, закрепленной за вашим сельсоветом, пребывает в настоящее время не означенный биологической научной литературой, директивными руководствами и законодательством предмет живой природы. Или объект. Установлен путем личного наблюдения. Приметы: круп конский, копыта, хвост, все как полагается, от груди — человечье обличье.

Кривокорытов подскочил на табуретке, икнул и снова притих. Федька же часто задышал, заглотал воздух, выпучил глаза — все это егерь отнес за счет обычного человеческого удивления. Бабка Егутиха жалась щекой к двери, крутила головой, словно хотела ввинтить в дверь ухо, как штопор.

Авдеюшко продолжил, насладившись эффектом:

— Среди животных, подлежащих охране и занесенных в Красную книгу, данный объект, то есть феномен природы, не числится. Следовательно, мы можем с правом отнести его к явленьям, дезорганизующим жизнь лесного мира… понятно? Значит, для нас постанов задачи должен быть таков: найти и… предоставить!

— Э! — вмешался Кривокорытов. — Ты говоришь так: снизу, значит, конь, а сверху — человек. Че-ло-век! Но что есть человек? Личность, наделенная соображеньем. Соображеньем, вот. Будь это простой коняка, хоть и такой дикой, вроде нашего Сатаны, — здесь вопрос решить несложно: и заловить, и предоставить… найдутся ковбои, только свистнуть! Но голова-то у него человечья, мозг человечий, соображенье! А ну как он не захочет тебе представиться? Вдруг у него насчет этого супротив твоих-то свои планы, а, Авдей Николаич?