«У нас в Анвардене, наверно, и у королевы нет такого убора, – улыбалась Гвендис. – Это как во сне». Но к действительности Сатры возвращала грубоватая ткань платья, непривычно царапавшая кожу.

– Ходи так – твоему сияющему тиресу это очень понравится. Твое старое платье красивое, но слишком блеклое.

Вот теперь ты нарядная! В Сатре везде серый цвет: и дома серые, и камни на улицах, и плащи у прохожих, и небо зимой. Серым зимним утром хорошо смотреть на яркое и цветное.

– Весь день в таком нарядном платье? – Гвендис растерялась.

– Нет, только для твоего тиреса, когда он хочет, чтобы ты его утешила. А целый день – вот. – Эйонна достала платье попроще – серовато-белое, ушитое в талии, с просторными длинными рукавами, украшенное по подолу и круглому вороту широкими полосами желтой и красной вышивки. – Это тоже надо носить с золотыми украшениями. А твоему тиресу больше идет серебро.

Когда Дайк в очередной раз собрался к Итваре, Гвендис проводила его до двери. Теперь она одевалась так, как нарядила ее Эйонна, и Дайк все чаще смотрел на нее долго и пристально.

Гвендис не спешила открыть дверь, зная, что ему сейчас выходить в зимнюю морось, в холод, и, хуже того, навстречу Адатте, который ждет его на площади, чтобы унизить перед всеми.

Гвендис подняла лицо, заглядывая Дайку в глаза.

– Ты хорошо делаешь. Никто не может тебя принудить убивать слабого. Постарайся не выходить из себя. Просто возьми себя в руки, когда он… начнет тебя вызывать. Ладно? Ведь это совсем мальчишка, которого Сатра и тирес толкают умирать…

Когда Гвендис потянулась поправить на нем плащ, Дайк перехватил ее ладонь и прижался к ней губами. Гвендис молча улыбнулась. Дайк отпустил ее руку, она распахнула дверь. Холодный ветер с мокрым мелким снегом ворвался с улицы, ударил обоим в лицо, растрепал волосы.

Дайк вышел за порог, оглянулся на ходу и махнул на прощание.

Впереди раскинулась просторная заснеженная площадь. На ее краю толпилась кучка небожителей – верные Дварны.

Дайк сурово нахмурился: пришли быть свидетелями… Он узнал и Адатту. Дайк хорошо помнил молодого небожителя в лицо. Можно было попытаться перехватить его руку, когда он приблизится. Но неизвестно, чего тогда потребует от парня его тирес, чтобы отплатить и за эту новую «обиду».

Адатта отделился от толпы своих соратников. В венце с оранжево-красными сердоликами на медно-желтых волосах он быстро шел к Дайку. Дайк остановился. На пути Адатты попался обломок плиты – юноша не обошел, а прошел по нему. «Верные» смотрели Адатте вслед, а потом двинулись за ним, чтобы видеть и слышать, как он будет добиваться поединка с Дэвой.

Наконец Адатта остановился в шаге от Дайка. Небожители сгрудились поблизости с каменными лицами – все казались в этот миг похожими на Дварну.

Дайк невольно опустил взгляд и посмотрел на руки Адаты – они были пусты. Но юноша не нагнулся, чтобы захватить из-под ног горсть мокрого снега. Он смотрел Дайку в лицо.

– Я чту тебя, тирес Сияющий. Дасава ты или нет, все равно чту, – отчетливо произнес Адатта.

Подданные Дварнасатры сперва застыли в недоумении, а потом до них дошло.

– Предатель! Бесчестный! – раздались возмущенные возгласы.

Но Адатта даже не оглянулся на них и пошел с площади прочь…

Вместо того чтобы идти к Итваре, Дайк вернулся домой. Услышав от него о неожиданном поступке Адатты, Гвендис встревожилась: «Ты теперь должен защитить его, верно?» «Сейчас пойду к Дварне Твердому, – обещал Дайк. – Скажу: не оставит парня в покое – я ему самому брошу вызов!..»

Сполох по-прежнему бывал у бродяг – обитателей потаенной землянки в зарослях. Огромный пес Серый верно ждал его в развалинах, встречая и провожая на охоту или рыбную ловлю. Сполох научил бродяг делать верши. До сих пор они ловили рыбу только в теплое время, с помощью бредня.

Тимена тоже подружился с Серым. Другие бродяги побаивались здоровенного пса, а Тимена однажды обхватил его за шею – и Серый только вздрогнул. Тимена уткнулся лицом ему в бок и долго сидел неподвижно, словно греясь. Пес смирно стоял, опустив голову.

Сполох подошел к ним и сел рядом.

– Все по Гроне убиваешься, да?

Тимена оторвал от Серого лицо и молча кивнул.

– Он постарше тебя был, говоришь? – спросил Сполох.

– На два года. Сейчас мне столько, сколько ему было тогда…

– А ты вспоминаешь его все время? – с участием продолжал Сполох.

– Я хожу на его могилу, хотя я знаю: он в могиле меня не слышит, ему все равно…

– Ну, ты мне расскажи про него, я тоже буду вспоминать вместе с тобой, – предложал тронутый Сполох. – Тебе тяжко… Вот как у нас в селах – тризну справляют. Умрет кто-нибудь, а соседи помогут похоронить, устроят все, как надо, положат в гроб образ хозяйки-путеводительницы, чтобы вывела его на светлую дорогу, – и уже легче. Спокойнее. А потом тризна: пироги, блины в память о нем…

– Какая хозяйка? – повернул голову Тимена. – Куда она выводит?

Сполох смутился:

– А это… потом расскажу. Сперва давай ты – про Трону. Какой он был?

Тимена замялся.

– Ну… волосы цветом как у меня. Роста вот такого. – Он встал, показав рукой на уровне своей головы.

– Стало быть, ты и ростом, и лицом на него похож? Или не очень?

Тимена растерялся. Он хоть и видел свое отражение в воде, когда нагибался к ручью напиться, но никогда не всматривался нарочно.

– Не знаю… Его помню, как будто сейчас вижу, а себя – не помню, какой я. Я… пойду погляжу, – вдруг взволновался Тимена.

Ручей тек неподалеку от землянки бродяг. Он не замерзал на зиму. Тимена подошел и замер, склонившись над темной водой.

В ручье отражалось худое лицо с густым светлым пушком над верхней губой. Тимена приоткрыл рот, узнавая в своих чертах черты друга. Он медленно улыбнулся отражению, как будто это и правда был Грона, глядевший на него из-за грани смерти. Если бы Грона долго был болен, теперь он мог бы выглядеть так.

Тимена не отрывал взгляда от воды. Он смотрел на Трону там, внизу. Тимена увидел, что по щекам Гроны текут слезы. «Ты живой!..»

Только через миг Тимена понял, что плачет он сам. Живой Грона – его отражение. Тимена глубоко вздохнул, не вытирая слез, и сел на берегу, опустив руки. Он плакал долго, так что успел ощутить, что замерз. Потом потряс головой и ощупал свое лицо. Как просто. Ему стало легко, и он засмеялся сквозь слезы. Он сможет видеть Грону каждый раз, когда будет видеть себя. Грона будет взрослеть и стареть вместе с ним. Как взрослел и старел бы сам, будь он жив. Значит, для Гроны будет идти время. Грона будет смотреть его глазами… Грона может жить в нем. Грона может жить, пока жив он сам.

Замкнутая в себе Сатра могла прокормить лишь ограниченное число жителей. Поэтому издавна повелось: каждую зиму небожители старались избавляться от лишних ртов.

Невольники в Сатре не заключали браков, они плодились, как звери, когда хотели. Из-за этого в иные годы их становилось больше, чем нужно для возделывания скудных полей хозяев и нехитрой домашней работы. Если бы свободные время от времени не убивали их, Сатру постиг бы жестокий голод.

Порой от необходимости браться за мечи небожителей избавлял мор: рабы умирали сами, и даже больше, чем хотелось бы хозяевам. Зато иной раз их численность становилась для Сатры непосильной, и к лишним причислялись не только дети, старики и больные, но даже здоровые и сильные работники.

Каждый землевладелец мог уничтожить своих лишних самостоятельно. Некоторые так и делали, поджигая их в запертом сарае или любым другим способом, каким сподручней. Но большинство предпочитало обращаться к тиресам. Обычай позволял это даже тем небожителям, которые не считались ничьими «верными». Тирес брал названный дом на заметку. К концу зимы, когда у вождей накапливалось достаточно просьб, объявлялась «неделя очищения».

В течение недели тиресы с вооруженными «верными» отправлялись в обход домов по всей Сатре. Хозяин иногда заранее отделял тех рабов, которых считал лишними, загонял в сарай или в яму. Иногда он просто указывал на них, когда в его дом стучались «очистители».