— Значит, я тебе мешаю? — Она рассмеялась. Редко когда смех приносил мне такое облегчение. Что бы она ни нашла на мольберте, рисунок этот её не разъярил, и желудок разом опустился, занял положенное ему место. Раз она не злилась, уменьшалась угроза, что разозлюсь я и испорчу её не такой уж и плохой визит.

Илзе отступила влево, и я увидел, что нарисовал в полубессознательном состоянии, перед тем как лечь спать. Если говорить о мастерстве, наверное, ничего лучше у меня не получалось с того самого дня, когда на озере Фален я изобразил три пальмы, но я подумал, что её недоумение более чем понятно. Я и сам недоумевал.

Эту часть берега я мог видеть из широкого, чуть ли не во всю стену, окна «Розовой малышки». Небрежный отсвет на воде, выполненный жёлтым карандашом, который изготовила «Винус компани», показывал, что происходит всё ранним утром. В центре картины стояла маленькая девочка в платье для тенниса. Спиной к нам, но рыжие волосы выдавали её с головой: Реба, моя маленькая любовь, подруга из прошлой жизни. Фигуру я прорисовал нечётко, но зритель понимал, что сделано это сознательно: нарисована не реальная маленькая девочка, а пригрезившаяся фигура в воображаемом месте.

Вокруг её ног на песке лежали ярко-зелёные теннисные мячи.

Другие покачивались на небольших волнах.

— Когда ты это нарисовал? — Илзе всё ещё улыбалась… почти смеялась. — И что всё это значит?

— Тебе нравится? — спросил я. Потому что мне рисунок не нравился. И причина была не в том, что теннисные мячи получились не того цвета — у меня не нашлось нужного оттенка зелёного. Рисунок вызывал неприязнь, потому что всё в нём было не так. И ещё — глубокую печаль.

— Я в него влюбилась! — воскликнула она, а потом рассмеялась. — Говори, когда ты его нарисовал? Признавайся!

— Пока ты спала. Я пошёл, чтобы прилечь, но вновь почувствовал тошноту, вот и подумал, что лучше остаться в вертикальном положении. Решил немного порисовать, в надежде, что желудок успокоится. Я и не подозревал, что держу эту куклу в руке, пока не поднялся сюда, — и показал на Ребу, которая сидела, прислонённая к окну, выставив вперёд набивные ноги.

— Это кукла, на которую ты должен кричать, когда чего-то не можешь вспомнить, так?

— Что-то в этом роде. Я сел к мольберту. На этот рисунок ушёл примерно час. Когда я закончил, почувствовал себя лучше. — Хотя я мало помнил о том, как и что рисовал, оставшегося в памяти хватало, чтобы точно знать: моя версия — ложь. — Потом лёг и заснул. Вот и всё.

— Могу я его взять?

Волна страха накрыла меня, но я не мог отказать, не обидев дочь или не показавшись безумцем.

— Бери, если действительно хочешь. Но он ничего собой не представляет. Может, лучше тебе взять один из знаменитых закатов Фримантла? Или почтовый ящик с конём-качалкой? Я мог бы…

— Я хочу этот, — прервала она меня. — Он забавный, милый и даже немного… ну, не знаю… зловещий. Смотришь на неё под одним углом и говоришь: «Кукла». Смотришь под другим и говоришь: «Нет, это маленькая девочка… в конце концов, разве она не стоит?» Это удивительно, как многому ты научился в рисовании цветными карандашами! — Она решительно кивнула. — Я хочу этот. Только ты должен его назвать. Художники должны называть свои творения.

— Я согласен, но понятия не имею…

— Перестань, перестань, не юли. Напиши то, что первым придёт в голову.

— Хорошо, — смирился я. — «Конец игры».

Илзе захлопала в ладоши.

— Идеально. Идеально! И ты должен расписаться. Я не слишком раскомандовалась?

— Ты всегда такой была, — ответил я. — Командиршей. Должно быть, тебе получше.

— Да. А тебе?

— Мне тоже, — солгал я. На самом деле от злости всё передо мной стало красным. «Винус» карандашей такого оттенка не изготавливала, зато на полочке мольберта лежал новенький, остро заточенный чёрный карандаш. Я взял его и написал свою фамилию рядом с одной из розовых ног девочки. Чуть дальше с десяток теннисных мячей неправильного зелёного цвета плыли по волне. Я не знал, что означают эти грубо нарисованные мячи, но они мне не нравились. Мне не хотелось подписывать рисунок, но потом уже не оставалось ничего другого, как добавить сбоку печатными буквами «Конец игры». И тут я вспомнил слова, которым Пэм научила девочек, когда они были ещё маленькими, и которые полагалось говорить по завершении какого-нибудь неприятного дела.

Сделали — и забыли.

Илзе провела у меня ещё два дня, и они прошли на отлично. К тому времени, когда мы с Джеком повезли её в аэропорт, солнце чуть прихватило ей лицо и руки, и загар прекрасно сочетался с исходящим от неё сиянием юности, здоровья, благополучия.

Джек нашёл Илзе тубус для перевозки новой картины.

— Папуля, обещай, что будешь заботиться о себе и сразу позвонишь, если я тебе понадоблюсь.

— Будет исполнено. — Я улыбнулся.

— И обещай, что найдёшь человека, который сможет оценить твои картины. Человека, который в этом разбирается.

— Ну…

Дочь наклонила голову, нахмурилась. И вновь стала совсем как Пэм, когда я только с ней познакомился.

— Пообешай, или пеняй на себя.

И поскольку она говорила серьёзно — на это указывала вертикальная складочка между бровей, — я пообещал. Складочка разгладилась.

— Хорошо, с этим определились. Ты должен поправиться. Заслуживаешь этого. Хотя иногда я гадаю, веришь ли ты, что такое возможно.

— Разумеется, верю.

Она продолжила, словно не услышав меня:

— Потому что случившееся с тобой — не твоя вина.

Я почувствовал, как к глазам подступили слёзы. Разумеется, я знал, что не моя, но приятно слышать, как эти слова произносит вслух другой человек. Не Кеймен, работа которого и состояла в том, чтобы отскребать въевшийся жир со всех этих давно не мытых, причиняющих беспокойство котлов в раковинах подсознания.

Она кивнула.

— Ты обязательно поправишься. Я так говорю, а я командирша.

Ожила громкая связь. Объявили рейс 559 авиакомпании «Дельта», с посадками в Цинциннати и Кливленде. Первый этап путешествия Илзе домой.

— Иди, Цыплёнок. Нужно дать им время просветить твоё тело и проверить обувь.

— Сначала я должна тебе кое-что сказать.

Я всплеснул единственной оставшейся рукой.

— Что теперь, моя драгоценная девочка?

Илзе улыбнулась: так я обращался к обеим дочерям, когда моё терпение подходило к концу.

— Ты не убеждал меня, что мы с Карсоном слишком молоды для обручения. За это тебе отдельное спасибо.

— Если б убеждал, был бы толк?

— Нет.

— И я так подумал. Кроме того, твоя мать ещё попилит тебя за нас обоих.

Илзе поджала губы, потом рассмеялась.

— И Линни тоже… но только потому, что я впервые опередила её.

Она ещё раз крепко меня обняла. Я вдохнул запах её волос, крепкую, волнующую смесь ароматов шампуня и молодой, здоровой женщины. Отстранившись, Илзе посмотрела на моего мастера-на-все-руки, который стоял чуть в стороне.

— Позаботься о нём, Джек. Он хороший.

Они не влюбились друг в друга (не сложилось, мучачо), но он ей тепло улыбнулся.

— Сделаю всё, что в моих силах.

— И он обещал, что покажет свои картины специалисту. Ты — свидетель.

Джек, улыбаясь, кивнул.

— Отлично! — Илзе вновь поцеловала меня, на этот раз в кончик носа.

— Веди себя хорошо, папа. Долечивайся. — И она прошла сквозь двери пусть увешанная багажом, но всё равно быстрым шагом. Обернулась перед тем, как они закрылись. — И купи краски!

— Куплю! — крикнул я, но не знаю, услышала она или нет. Во Флориде двери захлопываются со свистом, быстро, чтобы уменьшить потери кондиционированного воздуха. На какие-то мгновения окружающий мир потерял чёткость и стал ярче; застучало в висках; защекотало в носу. Я наклонил голову и быстро протёр глаза большим и средним пальцами, тогда как Джек прикинулся, будто углядел в небе что-то очень интересное. Моё состояние характеризовало одно слово, но в голову оно никак не приходило. Я подумал: «педаль», потом — «кефаль».