— Кто этот сорок восьмой номер, и как тебе удалось встретить болельщика «Близнецов» в Брауне? Я думал, там территория «Ред сокc».[34]

— Под номером сорок восемь играет Тори Хантер. — Она смотрела на меня, как на самого большого тупицу в мире. — В большой студенческой гостиной стоит телевизор с огромным экраном, и я зашла туда в прошлом июле, когда играли «Близнецы» и «Сокc». Несмотря на сессию, народу хватало, но только Карсон и я пришли в экипировке «Близнецов», он — в футболке с номером Тори, я — в бейсболке. Само собой, мы сели вместе, и… — Она пожала плечами, как бы говоря, что остальное понятно и без слов.

— И какого он племени по части религии?

— Баптист. — Она глянула на меня с толикой вызова, словно сказала: «Людоед!» Но я принадлежал к Первой Церкви Ничего Конкретного и ничего не имел против баптистов. Собственно, я не жалую только те религии, которые утверждают, что их Бог круче вашего Бога. — Последние четыре месяца мы три раза в неделю ходили на службу.

Подъехал Джек, Илзе наклонилась, чтобы взяться за ручки чемоданов.

— Он собирается пропустить весенний семестр, чтобы поехать по стране с их удивительным хором. Они исполняют госпел.[35] Это будут настоящие гастроли, с билетами и всё такое. Хор называется «Колибри». Тебе нужно его послушать. Он поёт, как ангел.

— Не сомневаюсь.

Она вновь поцеловала меня, нежно. В щёку.

— Я так рада, что приехала, папуля. А ты рад?

— Больше, чем ты можешь себе представить, — ответил я. Мне вдруг захотелось, чтобы она безумно влюбилась в Джека. И этим разрешила бы все проблемы… так, во всяком случае, мне тогда казалось.

Мы не стали закатывать грандиозный рождественский обед, но на столе стояли «курица-астронавт» Джека, клюквенный соус, готовый салат из кулинарии и рисовый пудинг. Илзе съела по две порции каждого блюда. После того как мы обменялись и восхитились подарками (получили именно то, что хотели!), я отвёл Илзе в «Розовую малышку» и познакомил практически со всеми художественными изысканиями. Только два рисунка, её бойфренд и женщина в красном (если это была женщина), лежали на верхней полке стенного шкафа в моей спальне, где и оставались до отъезда дочери.

С десяток других, главным образом закатов, я прикнопил к кускам картона и расставил у стен. Илзе прошлась мимо них. Остановилась, прошлась снова. Уже наступила ночь, так что большое окно заполняла темнота. Был отлив, и о присутствии Залива напоминало только едва слышное шуршание набегавших на песок и умиравших на нём волн.

— Неужели их нарисовал ты? — наконец спросила Илзе. Повернулась, посмотрела на меня, и от её взгляда мне стало как-то не по себе. Так смотрят, когда кардинально меняют представление о человеке.

— Да, — кивнул я. — И что ты думаешь?

— Они хороши. Даже больше, чем просто хороши. Вот этот… — Она наклонилась и очень осторожно подняла рисунок с раковиной, положенной на горизонт и окружённой сиянием жёлто-оранжевого заката. — Это же пи… извини, просто мурашки бегут по коже.

— У меня такие же ощущения. Но, знаешь, тут нет ничего нового. Нужно лишь приправить закат толикой сюрреализма. — И я дурашливо воскликнул: — Привет, Дали!

Илзе отложила «Закат с раковиной» и взяла «Закат с софорой».

— И кто их видел?

— Только ты и Джек. Ах да, ещё Хуанита. Она называет их asustador. Что-то в этом роде. Джек говорит, что это слово означает «пугающие».

— Они действительно немного пугают, — признала Илзе. — Но, папуля… эти карандаши, которыми ты пользуешься, они мажутся. И, думаю, картины будут выцветать, если ты не примешь никаких мер.

— Каких?

— Не знаю. Но думаю, что ты должен показать их тому, кто понимает. Кто сможет сказать, действительно ли они хороши.

Её слова мне польстили, но и встревожили. Чуть ли не привели в смятение.

— Я понятия не имею, к кому и куда…

— Спроси Джека. Может, он знает художественную галерею, в которой на них посмотрят.

— Конечно, всё так просто. Зайти с улицы и сказать: «Я живу на Дьюма-Ки и у меня есть карандашные рисунки… главным образом закаты, необычные такие флоридские океанские закаты… так вот, моя приходящая уборщица думает, что они asustador».

Она упёрла руки в бока, склонила голову. Так обычно выглядела Пэм, если во что-то вцеплялась мёртвой хваткой. Если собиралась до конца отстаивать свою позицию.

— Папа…

— Слушай, только этого мне сейчас и не хватает. Она пропустила мои слова мимо ушей.

— Ты превратил два пикапа, подержанный армейский бульдозер и двадцать тысяч долларов банковской ссуды в многомиллионную компанию. А теперь собираешься убеждать меня, что показать эти рисунки двум-трём галеристам — невыполнимая задача, если ты действительно решишь, что это нужно? — Она смягчилась. — Я хочу сказать, папуля, они хороши. Хороши. Конечно, весь мой опыт — уроки искусствоведения в средней школе, и я это знаю.

Я что-то ответил, не могу точно вспомнить, что именно. Я думал о сделанном в лихорадочной спешке рисунке Карсона Джонса, этого баптистского колибри. Интересно, увидев его, Илзе сказала бы, что и он хорош?

Но я не собирался его показывать. Ни его, ни рисунок человека в красном. Никому не собирался показывать. Так я тогда думал.

— Папа, если у тебя всегда был этот талант, почему он не проявлялся?

— Не знаю. Это ещё вопрос, есть ли тут талант.

— Так пусть тебе кто-то скажет. Тот, кто понимает. — Она подняла рисунок почтового ящика. — Даже этот… Ничего особенного, но что-то в нём есть. Потому что… — Илзе коснулась бумаги. — Конь-качалка. Почему ты нарисовал тут эту игрушку, папа?

— Не знаю. Просто решил, что ей тут самое место.

— Ты рисовал по памяти?

— Нет. Такое мне не под силу. То ли из-за несчастного случая, то ли просто нет мастерства.

Но иногда я всё-таки мог рисовать по памяти. И мастерства хватало. Если, к примеру, дело касалось молодых людей в футболках «Близнецов».

— Я нашёл коняшку в Интернете, потом распечатал…

— Ох, чёрт, я её размазала! — воскликнула Илзе. — Чёрт!

— Всё нормально. Это не имеет значения.

— Это ненормально и имеет значение! Ты должен купить эти грёбаные краски! — Тут Илзе поняла, что сказала, и прижала руку ко рту.

— Ты, наверное, не поверишь, но я пару раз слышал это слово. Хотя у меня есть подозрения, что твой бойфренд… возможно… не жалует…

— Ты всё правильно понимаешь, — ответила Илзе. Чуть мрачновато. Потом улыбнулась. — Но он тоже много чего говорит, если кто-то подрезает его на дороге… Папа, насчёт твоих картин…

— Я счастлив только потому, что они тебе понравились.

— Больше, чем понравились. Я потрясена. — Она зевнула. — А ещё едва стою на ногах.

— Думаю, тебе нужно выпить кружку какао и ложиться спать.

— Замечательная идея.

— Какая именно?

Она рассмеялась. И как хорошо звучал её смех. Заполнял всё вокруг.

— Обе.

Наутро мы стояли на берегу, каждый с чашечкой кофе в руке и по щиколотку в волнах. Солнце только-только поднялось над островом позади нас, так что наши тени растянулись по ровной водной глади на мили.

Илзе с серьёзным видом посмотрела на меня.

— Это самое прекрасное место на земле, папа?

— Нет, но ты молодая, и я не могу винить тебя за такой вывод. В моём списке Самых прекрасных мест это — номер четыре, но первые три никому не под силу написать без ошибок.

Илзе улыбнулась поверх ободка чашки.

— Скажи мне.

— Если настаиваешь. Номер один — Мачу-Пикчу. Номер два — Марракеш. Номер три — «Петроглиф нэшнл монумент».[36]

На секунду-две улыбка стала шире. Потом увяла, и дочь вновь серьёзно посмотрела на меня. Совсем как в её далёком детстве, когда в четыре года она спросила меня, есть ли в жизни такое же волшебство, как в сказках. Я ответил «да», думая, разумеется, что это ложь. Теперь такой уверенностью я похвастаться не мог. Но воздух был тёплый, наши голые ноги омывал Залив, и я не хотел, чтобы Илзе причинили боль. Пусть и думал, что ей этого не избежать. Но каждый получает то, что заслужил, не так ли? Безусловно. Бах, по носу. Бах, в глаз. Бах, ниже пояса, ты падаешь, а рефери как раз ушёл за хот-догом. И только те, кого любишь, могут эту боль множить и передавать. Боль — величайшая сила любви. Так говорит Уайрман.