Капитан «Ленинграда» только пожал плечами, когда пятеро монинцев (настоящих — заметим мы в скобках) поднялись к нему на борт. Ни одного свободного места на корабле не оставалось. Но ребята, конечно, не были виноваты в том, что руководство клуба не сумело толково разрешить этот вопрос. Поэтому капитан дал команду — ужаться, потесниться, но гостей разместить как следует. А сам вызвал своего радиста и сказал:

— С нашими подшефными какая-то неувязка получается. Ведь договорились же принимать их на «Москве». Там им специально места оставили, а ребята почему-то попали к нам. В чем дело, не понимаю. Наверно, опять какая-нибудь неувязка. В общем, свяжись с «Москвой», выясни этот вопрос. Пусть объяснят, почему решаем одно, а делается другое…

Между тем на «Москве» жизнь шла своим чередом. Лжемонинцы только вздрагивали, слыша про бимсы, брам-стеньги, брашпили, буйрепы, ванты, ватерлинии, дрейфы и деки. Казалось, этим мудреным словечкам не будет конца. Правда, взрослые пользовались ими не так уж часто и исключительно тогда, когда в них возникала нужда. Зато юнморы взахлеб говорили про бушприты, бакштовы, ахтерштевни, гафели, гюйсы, клюзы, кнехты, кранцы, лини, штаги и шкоты каждый раз, когда случайно или нарочно открывали рот.

— Как дела? — спросил Огурец, встретив Юрку, спешившего куда-то по своим делам.

— Как сажа бела.

Капитан Симашов поручил ему найти на спардеке механика Николая Васильевича Ножикова и попросить, чтобы он срочно зашел к нему. И вот Юрка начал методично прочесывать корабль сверху донизу и с носа до кормы. В конце концов механика он нашел. Но обретался ли Николай Васильевич в тот момент именно на спардеке или нет, на этот вопрос Юрка не смог бы ответить даже под пыткой, потому что для него было легче отыскать десять Ножиковых и столько же Ивановых, чем один спардек.

— Ну-ка, друзья, идите сюда! — позвал их Терентий Иванович. Какие у себя в клубе специальности изучали?

Ребята озадаченно переглядывались и молчали.

— Ну, кем вы хотите быть: судоводителем, радистом, мотористом, электриком?

— Судоводителем, — ответил Витька.

— Радистом, — изъявил желание Огурец. Юрка замешкался с ответом, и пришлось назваться мотористом — электричества он боялся как огня.

— С завтрашнего дня, — сказал Терентий Иванович, записывая все в блокнот, — начнете практику по-настоящему. А пока подойдите каждый к своему руководителю. Они вам подробно все объяснят.

— Смотри-ка, новобранец пришел! — обрадовался радист Родин, когда Огурец вошел к нему в радиорубку. — Как у тебя по части теории? Приемник и передатчик ты, конечно, знаешь?

— Угу, — не разжимая губ, буркнул Огурец. Не мог же он, можно сказать, лучший монинский юнмор, за кого он здесь себя пытался выдать, сознаться в своем невежестве.

— Паять умеешь?

— Умею. Я паяю хорошо, — сразу ожил Огурец. Скованность мигом слетела с него. Зимой отец паял прохудившийся чайник, и Женька вызвался ему помогать. Тогда-то он и постиг это искусство — паять. Отец его еще похвалил. Запаяли что надо! Не хуже, чем в мастерской.

— Приступай, — коротко сказал Родин, с первого взгляда распознав умельца в новом ученике. — Володя, покажи, что ему надо сделать.

Курносый шустрый Володя Давыдов — правая рука радиста — небрежно ткнул отверткой в приемник со снятой задней крышкой:

— Вот смотри: сопротивление и конденсатор. Чепуха в общем. Припаяешь — закрой крышку.

Родин с Володей ушли, а Огурец включил электропаяльник и с жаром принялся за работу. Хотя виду он не подавал, откровенно говоря, в сопротивлениях и конденсаторах Огурец был слаб. Зато сильно надеялся на свое умение паять. Чайник-то, между прочим, не течет до сих пор. Итак, заметив зачищенную проволочку, он припаял ее к другой — той, что нашлась поближе, закрыл крышку и пошел доложить, что работа исполнена в лучшем виде.

— Молодец, — похвалил его радист и взглянул на часы. — Пойдем в рубку. Сейчас у нас будет разговор с «Ленинградом». Будешь помаленьку привыкать к работе на рации.

В рубке приземистый добродушный Родин (Луна — так между собой за постоянную улыбку и круглое лицо звали его ребята) уселся на стул и засвистел мотивчик из оперетты «Плавучий театр».

пропел он и включил приемник.

Послышался сухой треск. Из приемника повалил дым. Резко запахло канифолью и сгоревшей резиной.

по инерции пропел Родин.

— Что такое? Замыкание? Вот тебе раз! С какой стати? Отчего?

Он снял с приемника крышку, и ему тотчас все стало ясно, едва он увидел, что и как припаял умелец Огурец. Тот стоял ни жив ни мертв. Но вместо того чтобы ругаться, Родин согнулся в три погибели и затрясся в безудержном смехе.

В каждом деле бывают свои совершенно исключительные, уникальные происшествия, о которых годами ходит молва, перерастая в небылицы, легенды и анекдоты. Минометчики поведают о том, как их коллега, разозлившись, миной сбил фашистский самолет. Старые солдаты обязательно расскажут о козле, который, испугавшись стрельбы, побежал на сильно укрепленную высоту и своими рогами обратил в беспорядочное бегство целый немецкий взвод. Увы, подобных случаев из жизни радистов Родин не знал. Огурец восполнил этот пробел. Его работа с такой восхитительной откровенностью игнорировала все основы радиодела, что Родин не мог воспринять ее иначе как своего рода маленький шедевр.

— Ну и силен, бродяга! — закатывался радист. — Умру — отвечать будешь! Ей-ей! Такой пайки я, брат, за всю жизнь не встречал! Чудо, а не пайка! Теперь, видно, дня три разбираться.

«Паяльщик» с убитым видом стоял рядом, отнюдь не разделяя родинского веселья. И напрасно. Если бы он знал, какую телеграмму готовились в это время передать с «Ленинграда», он, наверно, не стал бы так самокритично относиться к своему вмешательству в радиодело.

Витьку ожидало серьезное испытание — завтра ему предстояло встать за штурвал. Такого поворота дел он не ожидал. Все вокруг сразу показалось ему иным. «Москва» уже не плыла, а прямо-таки летела. Пролеты мостов казались опасно узкими, а тральщик — слишком широким и громоздким. Под водой повсюду чудились мели. Камни. Пороги. Подводные скалы. А когда осадка больше трех метров, с мелями да еще на реке лучше не шутить.

В тот день на обед коки приготовили флотский борщ. Что это был за борщ, штатским не понять. Если кто не просил добавку, значит, тому здоровье не позволяло. Один только Витька вяло помешивал ложкой в миске и никак не мог оторваться от тревожных дум.

Происшествие с Огурцом совсем выбило его из колеи. «Он только связь запорол, — думал он. — А я же могу весь корабль погубить».

Ночью ему приснился страшный сон. Он стоит у штурвала, ведет судно и вдруг видит, что оно прямехонько идет на опору моста. А к мосту как раз приближается железнодорожный состав. Витька пытается выправить курс, отвернуть, но корабль как на рожон прет себе на опору и не слушается руля. Раздается страшный удар. Все вещи срываются со своих мест. Люди валятся с ног, врезаются в переборки. Как спичка, ломается гребной вал. Мост вместе с составом рушится в воду. Минута — и только гибкая антенна тральщика торчит из воды. А наверху сидит он, Витька Веснушкин, раскачивается из стороны в сторону и смотрит на дело своих рук.

Нет, чем видеть такие сны, лучше совсем не спать. Витька выскользнул из-под одеяла и вышел на палубу. Никого. Шипит за бортом вода. Но во тьме заметны только разноцветные огни. Вся Волга убрана ими, как новогодняя елка.