Однажды вечером, когда Эпона собиралась покинуть кибитку Ари-Ки, жены Аксиньи, женщины услышали, что снаружи происходит какая-то суматоха. Встревоженно перекликались мужчины, и в их голосах слышался гнев людей, временно неспособных справиться с каким-то затруднением.

Пренебрегая требованиями обычая, Кажак сунул голову в кибитку Ари-Ки.

– Эпона? Ты здесь? Хорошо. Выходи. Быстро!

Его повелительный тон исключал всякую возможность возражений. Попрощавшись с Ари-Ки, Эпона закуталась в свою шкуру, ибо весенние вечера были прохладными, и вышла из кибитки.

Ее поджидали трое мужчин.

– С большой гнедой кобылой что-то неладное, – объяснил Дасадас. – Это самая лучшая кобыла из всех, что у нас есть; каждый год она без всяких затруднений приносила по жеребенку. – Он так спешил, что слова у него набегали одно на другое. – В прошлом году ее случили с серым жеребцом; она должна была родить первого в это время года жеребенка. Но что-то не так, Эпона. Кобыла тужится уже долгое время, но жеребенок никак не появляется. Она очень ослабела, может умереть. И это очень дурной знак – потерять первого в этом году жеребенка. Колексес больше никогда не доверит замечательной кобылы Дасадасу.

Эпона невольно посмотрела на запад. Заходящее солнце, казалось, протягивает к ней лучи, словно умоляющие руки из золотистого света.

– Ты должна помочь, – сказал Кажак. – Пошли.

Он подвел ее к краю стада, где на земле лежала жеребая кобыла. Другие лошади отошли от нее прочь, и только серый жеребец, кося глазами, расхаживал взад и вперед, как бы утверждая, что это его место и его кобыла. Что до кобылы, то она много раз порывалась оставить стадо, чтобы разродиться в каком-нибудь укромном местечке, но табунщики за ней следили; рождение первого живого и здорового жеребенка в этом году считалось совершенно необходимым примером для других жеребых кобыл.

Когда они опустились возле нее на колени, кобыла покорно позволила себя осмотреть. По ее запавшим глазам и тяжело вздымающимся бокам можно было с уверенностью сказать, что роды затянулись, кобыла очень ослабела, а жеребенок все еще в ее чреве.

Мужчины ожидающе посмотрели на Эпону. Она обняла шею кобылы, стремясь что-то почувствовать, но ничего не почувствовала. Совсем ничего. Терзаемая мучительными родовыми схватками, кобыла вспотела, но роды так и не начались. Эпона закрыла глаза, сосредоточила все свои мысли и волю, но ничего не случилось.

Кобыла тихо застонала. Дасадас негромко выругался.

Эпона поглядела на Кажака.

– Я не знаю, как ей помочь.

– Помоги ей, как ты помогла фракийской кобыле.

– Там было другое дело. То, что я сделала для нее, этой лошади не поможет. Я не могу с помощью магии или своего тела извлечь жеребенка из ее чрева.

Ее глаза были полны боли, когда она произнесла эти слова. Мало того, что ей передавались страдания кобылы, она страдала от своей неспособности ей помочь. Она чувствовала, что две жизни ускользают от нее в этих вечерних сумерках, и это разрывало ее сердце на части.

Напрягши все свои силы, она сделала еще одну отчаянную попытку: ее губы неустанно бормотали молитвы, весь ее дух с неистовым напряжением тянулся к кобыле.

Кобыла тихо заржала, и сил у нее как будто прибавилось.

– Аксинья, набрось на нее попону, чтобы ей было потеплее, – велела Эпона, и Аксинья поспешил выполнить ее веление. Меж тем Кажак и Дасадас сидели на корточках сзади кобылы, и, оттянув в сторону ее хвост, пытались достать жеребенка.

– Он перевернулся, – сказал наконец Кажак. – Круп у него очень большой, вот он и застрял. Жеребята так не рождаются. Они разрывают нутро кобылы, и сами при этом погибают… – Фыркнув, он попытался, засунув внутрь руку, перевернуть жеребенка. Кобыла пошевелилась.

«Борись, – молча сказала ей Эпона. – Борись ради спасения своей жизни. А я тебе помогу».

«Мы тебе поможем», – произнес ее дух.

Время шло. Аксинья принес зажженные факелы, ибо стало уже темно, а кобыла все еще цеплялась за жизнь, хотя так и не могла разрешиться от бремени. И Кажак и Дасадас были в крови по самые локти, но ни один из них не сдавался.

– Жеребенок, наверно, уже мертв, – сказал Дасадас, но Кажак лишь переменил положение и, закусив губу, сделал еще одну попытку. Вдруг он сел.

– Эпона! Твоя рука тоньше, чем мужская. Ты сильна. Поди сюда.

Она быстро подошла к нему, и он объяснил ей, что надо сделать: нащупать ножку жеребенка, правильно повернуть ее и постараться вытащить.

Она никогда этого не делала, но громкий голос Кажака внушил ей, что он верит в нее. Он терпеливо наставлял, а она действовала на ощупь впотьмах, пытаясь спасти и мать, и ребенка.

Дасадас больше не мог выдержать этого. Он встал и отошел в сторону, там он и стоял, спиной к ним, с опущенной головой. Если умрет его лучшая кобыла, а с ней и первый жеребенок года, это будет для всех свидетельством, что он и его стадо прокляты. Может быть, серебристым волком. Или демонами. Кажак наверняка прогонит его, чтобы с другими жеребыми кобылами не случилось подобного несчастья.

Эпона нащупала небольшую ножку и с облегчением вздохнула. Кажак держал руку на ее плече, помогая ей собраться с силами, подсказывая каждое следующее движение, и мало-помалу она переворачивала жеребенка. Наконец ей удалось высвободить и вытянуть обе задние ноги, теперь надо лишь потянуть, и роды благополучно завершатся. Если только кобыла выдержит это последнее усилие.

Обхватив Эпону за талию, Кажак потянул с ней вместе. Кобыла застонала, и жеребенок, завернутый, как подарок, в сверкающую оболочку, выскользнул в этот мир с такой легкостью, точно это было совсем просто – родиться.

Эпона быстро порвала оболочку, окутавшую его мордочку. Шепча молитвы Духу Воздуха, она стала вдувать свое дыхание в его маленькие неотзывчивые ноздри. Меж тем Кажак подошел к кобыле, чтобы проверить ее состояние. Она была жива, хотя и очень слаба. Он повернулся к Эпоне.

– Как там жеребенок?

Услышав эти слова Кажака, Дасадас быстро повернулся.

– Жеребенок родился? – спросил он со слабой надеждой.

У Эпоны не было ни времени, ни возможности ответить ему. Вся ее энергия уходила на оживление мокрого маленького существа, частично лежавшего у нее на коленях. Она вдувала воздух в его ноздри, нажимала на его хрупкие ребра, пытаясь ощутить биение живого сердца, она молилась за него, как молилась бы за собственное дитя.

И наконец он сделал долгий, еще нерешительный вдох, и по щекам Эпоны побежали горячие слезы радости.

– Он жив, – прорыдала она, глядя на Кажака.

Лицо скифа словно озарилось светом.

– Жив, – тихо повторил он. И через миг уже стоял рядом с ней на коленях, помогая счистить оболочку с жеребенка – прелестной маленькой кобылки – и вытереть ее насухо.

Дасадас подошел ближе, чтобы получше рассмотреть это прибавление к своему стаду, но они совсем о нем забыли. Эпона и Кажак сперва поглядывали на новорожденную, затем друг на друга, затем опять на маленькую лошадку.

Видя, что никто не обращает на него внимания, Дасадас подошел к своей кобыле и с радостью увидел, что она также жива и даже постепенно набирается сил. Вдруг она подняла голову и повернула шею, чтобы видеть новорожденную. Она тихонько заржала.

– Кобыла будет жить, – вне себя от радости, объявил Дасадас. – И жеребенок тоже?

– Это кобылка, – уточнила Эпона. – Да, она будет жить.

– Их спасла твоя магия, – убежденно проговорил Дасадас. – Очень сильная магия, слишком сильная даже для серебристого волка. Этот демон наложил свое проклятие на кобылу, но ты одержала над ним верх. Эпона спасла лошадей Дасадаса. – Его лицо лучилось радостным возбуждением, но Эпона была смущена. Магия была тут ни при чем; она не чувствовала, чтобы ее окрыляла магическая сила. В упорной борьбе, до конца не теряя надежды, они вместе с Кажаком своими физическими усилиями спасли жеребенка и поддержали искру жизни в его матери.