– Нет. Но Цайгас и Миткеж не друиды, я в этом уверена.
– Но что ты думаешь об их колдовстве? Неужели оно только обман, сплошные фокусы? Кто его знает. У Кажак нет твоей уверенности. Кажак не знает, чему верить.
Эпоне было даже жаль скифа. Она подозревала, что он давно уже сомневался в шаманах, а теперь окончательно утратил всякую в них веру, частично поверив в нее и в ее способности, которые он, видимо, преувеличивает.
Зима обрушилась на Море Травы словно некое возмездие. Степная зима была непохожа на горную зиму, когда небо постепенно приобретает серую окраску голубиной грудки и снег в своем тихом, услаждающем сердце падении устилает Мать-Землю, чтобы под его покровом вызревала новая жизнь. Над здешней зимой, как и над всеми другими временами года, господствовал неутомимый дух ветра.
Он с воем набрасывался на все живое, швырял в глаза пригоршни колючих льдинок, забираясь даже под одежду, он закидывал незащищенных снежными зернами, похожими на градинки; налетал совершенно неожиданно и мог тебя настичь и убить буквально в нескольких шагах от твоего жилья. Ветер гнал вдоль земли такой плотный снег, что дышать под ним было почти невозможно, тем более что легкие сковывал всепроникающий холод. Ужасающий холод. Холод, который промораживал все тело насквозь.
Чтобы летящие кристаллы льда не ослепили скот, приходилось принимать особые меры предосторожности. Когда небо окрашивалось в зловещий мертвенно-белый цвет, пастухи закутывали головы наиболее ценных лошадей покрывалами, чтобы защитить их глаза. После того как буран затихал, эти покрывала оказывались разорванными, а у многих лошадей были окровавленные морды.
Ветер в Море Травы был как бы членом племени, о котором нельзя было забывать ни на минуту.
Неудивительно, что кочевники с благоговейным трепетом смотрели на женщину, по-видимому, способную повелевать такой силой.
Впервые в своей жизни Эпона стала возмущаться погодой, хотя она и знала, что это всего лишь один из ликов Матери-Земли, а не некое существо, всемерно старающееся досаждать ей лично. Но теперь ей приходилось проводить почти все свое время в шатре, который теперь казался ей клеткой, она была лишена возможности свободно разъезжать на лошади по казавшейся такой приманчивой степи. Живя среди кельтов, она без каких-бы то ни было неудобств провела много зим в большом уютном доме, в обществе своей семьи и весело потрескивающего Духа Огня, но как непохож был этот дом на тесный и темный шатер, где она теперь жила.
– Почему бы вместе со мной не поселиться Ро-Ан? – спросила она у Кажака. – Другие женщины живут по двое или по нескольку человек, никому из них не приходится жить одной, как мне.
– Кто захочет жить вместе с шаманкой? – сказал Кажак. Он не хотел, чтобы кто-нибудь жил вместе с Эпоной, это принизило бы ее положение в глазах шаманов, она казалась бы такой же, как и все другие женщины. – Ходи в гости к другим женщинам, – посоветовал он Эпоне. – Но спи здесь одна, с Кажаком.
– Когда я снова смогу покататься на своей лошади? Cесть в седло и…
– Сейчас зима. Ты не можешь ездить одна; это опасно, метели и бураны налетают здесь неожиданно.
– Но ведь тебе говорят, что это я вызвала грозу, – напомнила она. – Ты думаешь, природа может причинить мне вред?
– Одно дело вызвать, другое – справиться с тем, что вызвала. Может быть, тебе и не грозит никакая опасность, но Кажак не хочет рисковать тобой.
Эпона видела, какие здесь метели и бураны, да еще и со льдом, и отнюдь не была уверена, что будет в безопасности, но ей хотелось, по крайней мере, иметь свободу выбора. Если бы Кажак сказал, что она может выезжать когда захочет, она, вероятно, не покидала бы кочевье до самой весны. Но, получив отказ, она не могла думать ни о чем другом.
Чувствуя ее недовольство, Кажак отослал ее рыжего мерина в главный табун.
– Но ведь это же моя лошадь, – попробовала протестовать Эпона.
– Это была лошадь Басла, – поправил ее Кажак. – Но после его смерти она вновь перешла в собственность Колексеса. Ни одна женщина не имеет собственной лошади. Да и вообще никакой собственности.
Гнев был готов перехлестнуть через край. Эпона, однако, понимала, что Кажак никогда не поймет ее объяснений; в конце концов он потеряет терпение и их дружба подвергнется суровому испытанию. А она не хотела рисковать этой дружбой. Ведь это все, что она имеет.
До тех пор пока Эпона не стала общаться со скифскими женщинами, она никогда не знала, что такое одиночество. Теперь, окруженная людьми, с которыми у нее не было ничего общего, она во всей глубине познала это мучительное чувство. Она разговаривала с женщинами, училась у них тому, чему могла, изо дня в день видела одни и те же лица, слышала те же голоса, но не имела ни одной подруги. Если Эпона открыто проявляла свое дружеское расположение к какой-нибудь женщине, потом она узнавала, что этой женщине крепко доставалось от ее товарок. Все они изнывали от скуки, проводили жизнь в бесконечной тяжелой работе или в полном уединении, поэтому они бывали очень жестоки по отношению друг к другу.
– Я бы хотела заниматься какой-нибудь работой, – сказала однажды Эпона Кажаку. – Но мне все запрещено. Я знаю, как соорудить шатер, но не имею возможности применить это знание. Я не могу готовить еду, мне не дают никаких принадлежностей для шитья, чем же я должна занимать свое время?
– Тебе надо радоваться, что Кажак имеет так много жен, которые все делают для тебя, – ответил он. – Ты живешь лучше, чем любимая жена Колексеса. Все это замечают. И шаманы замечают, что ты непохожа на всех других женщин.
Эпона сжала свои – такие беспомощные – кулачки.
– Я не хочу быть непохожей на других, мне это надоело, – пожаловалась она. Но он и слушать не стал.
Он заметил, что шаманы избегают проходить мимо шатра Эпоны. Его вновь приглашали в шатер князя, хотя и не так сердечно, как в прежние времена. Но, во всяком случае, ему больше не напоминали, сколько людей и лошадей он потерял в походе или о том, что привез князю скудные дары. Зато многие расхваливали кельтские мечи и выражали свое восхищение кельтской женщиной. Женщиной совершенно особенной. До тех пор пока Цайгас и Миткеж остерегались Эпоны, Кажак держал в своих руках оружие, которому никто не решался бросить вызов.
Кажак, разумеется, отнюдь не намеревался искоренить шаманизм в Море Травы; одно такое предположение ужаснуло бы его. Хотя сам он и потерял веру в шаманов, он был все еще прочно опутан узами традиций; сама мысль о введении новой религии никогда бы не пришла ему в голову. Если бы Цайгас и Миткеж не захватили бы так беззастенчиво власть, принадлежащую по праву Колексесу, Кажак никогда бы не стал вмешиваться в их дела.
Всю свою жизнь он наслаждался той же свободой, что и нестреноженная лошадь, почти не задумываясь о магии или об обычной среди скифов борьбе за княжескую власть. Как любимый сын Колексеса, он считал себя прямым наследником, следующим князем. А тем временем можно было спокойно пить из чаши жизненных удовольствий. Если он и испытывал периоды глубокого уныния, то считал это вполне естественным, ведь детьми богини Солнца, Табити, являются тени. Купаясь в солнечных лучах, Кажак понимал, что не может избавиться от теней. Ведь он человек, стало быть, смертен; умрет не только он сам, но и все, к чему он привязан в этой жизни, поэтому лучше всего ни к чему глубоко не привязываться. Он был так же суров, как степной климат, отвечал жестокостью на жестокость, безразличием на безразличие, завладевая всем, что ему приходилось по вкусу, и никогда не задумываясь о завтрашнем дне.
И вот на глазах у него Колексес стал слабым и больным стариком, и шаманы готовы растерзать его на части еще до того, как он умрет.
Это и была истинная причина, почему Кажак покинул Море Травы, отправившись в поход: он не мог спокойно смотреть на то, что происходит с его отцом и со всем племенем. Изо дня в день Кажак видел, как растет власть шаманов, изо дня в день племя испытывало все больший страх перед злыми духами, о которых угрожающе твердили шаманы; теперь все скифы испуганно прятались в своих шатрах и кибитках, приходя в ужас от каждого незначительного случая, который можно было истолковать как недобрый знак.
