Когда скифы остановились на последний свой привал в горах, Кажак предусмотрительно выбрал место, защищенное с трех сторон завалами валунов, с одним-единственным подходом. Они разбили лагерь задолго до наступления тьмы, натаскали много сушняка и развели огромный костер.

Эпона сидела, скрестив ноги, на земле и, наблюдая за пляской языков огня, думала о Тене, Призывающей Огонь. Любопытно, тот же ли самый дух одушевляет огонь, разведенный скифами? Если она захочет помолиться скифскому огню, должна ли она обращаться к нему на языке заклинателей огня?

Размышляя об этом, она осознала, как скудны ее знания. Теперь-то она понимала, что есть много важных вещей, о которых, будь у нее такая возможность, она непременно расспросила бы друидов.

«Друиды. Ты не должна думать о друидах», – резко напомнила себе Эпона. Эти мысли могут распространяться далеко-далеко, как отблески сигнального костра, разведенного на холме, чтобы извещать всех о смерти вождя или созывать родственные племена на войну. Есть некто, кого могут привлечь эти мысли. Она не должна…

Но она ничего не могла с собой поделать. Она ощущала присутствие Меняющего Обличье; он прятался в тайных уголках ее ума, как невероятно огромный серебристый волк таился среди деревьев, наблюдая за ними желтыми глазами.

Ей так и не удалось убежать от него.

Но, может быть, еще рано терять надежду, Кажак считает, что они смогут убежать. Однако Кажак не понимает, что за существо их преследует. И она, Эпона, не может ему сказать. Чего доброго, он отошлет ее обратно, чтобы избавиться от этого оборотня, тем самым лишив ее возможности жить так, как ей хочется, а что может быть лучше, чем скакать на быстроногом коне, с развевающимися на ветру волосами.

«Пусть другие жертвуют собой ради племени, – подумала она. – Я оставила прошлое позади. Я еду в Море Травы, и там у тебя не будет никакой власти надо мной, Кернуннос. Такое расстояние непреодолимо даже для тебя».

Должно быть непреодолимо.

Языки пламени с треском облизывали сосновые сучья, в небо, в поисках своих далеких сестер – звезд, взметались снопы искр. Но звезды были скрыты тяжелыми тучами. Небо над ними было черное и пустое, такое же пустое, как и окружающая их ночь.

Впрочем, ночь была не совсем пуста. Где-то завыл волк, и серый жеребец вздрогнул.

Эпона боролась со сном; она знала, что Кернуннос может легко пробраться в мир ее сна, где она бывает такой уязвимой. Если он задумал вернуть ее в Кельтскую долину, к друидам, он наверняка сделает эту попытку здесь, в горах, в местности, привычной для них обоих.

Ночь тянулась медленно-медленно, как всегда тянется она для терзаемого болью человека.

Пятеро людей не смыкая глаз ожидали ее завершения.

Деревья стояли неподвижно, как часовые.

Из глубины, скользя по неровной местности, выплыла какая-то бесформенная тень. Она неслась, словно плот по низвергающейся горной реке; словно что-то шепча, она шуршала в листве деревьев; она была как бы неотъемлемой частью самой земли, мглы и всего окружающего. Она явилась, чтобы потребовать то, что, как она считала, принадлежит ей по праву.

Из всех, кто там был, Эпона первая почувствовала, что тень наблюдает за ними: за безопасным кругом, очерченным светом от пылающего костра, она увидела мерцающие желтые глаза.

«Нет, – безмолвно обратилась она к тени. – Я больше не принадлежу племени. Я принадлежу этим людям, их народу».

Костер вдруг погас, как если бы его задернули большой шкурой. Дасадас, выругавшись, вскочил и приладил стрелу к тетиве, однако стрелять было не в кого и не во что.

Тьма придвинулась теснее.

Аксинья стал шарить в свой торбе, ища кресало, но его пальцы онемели, и он никак не мог высечь огонь.

Вокруг их стоянки ходил волк. В наступившей неестественной тишине отчетливо слышалось его хриплое дыхание. Он нарочно наступал на ветки, которые ломались под его тяжестью. Волк был очень большой. И он явно хотел, чтобы все знали о его присутствии.

В Эпоне заговорил дух.

«Ты кельтская женщина, – напомнил он ей. – Твое место не здесь. И не в Море Травы, с этими кочевниками. В твоих жилах течет та же кровь, что и в волке, и ты всем своим существом помнишь песни твоего народа. Он призывает тебя. Он призывает тебя домой».

Волк подошел ближе; в темноте отчетливо виднелась бледная шкура; его глаза мерцали. Он сел в шести шагах от Эпоны.

Кажак бросился к нему с ругательствами.

Волк исчез.

Эпона молча стиснула кулачки.

– Видела его? – закричал Кажак, утратив даже видимость спокойствия. – Видела его? Кажак сейчас убьет волка, будет прекращать все это. Этот волк никогда больше не является. Никогда.

Оскалив зубы, с коротким мечом в руке, он кинулся бежать в том направлении, куда, как он полагал, скрылся волк.

– Нет, – выкрикнула Эпона, протягивая руку, чтобы остановить его, но было уже поздно.

Кажак чувствовал себя оскорбленным. Даже самому себе он не хотел признаваться, как сильно испугал его волк; этот наглец открыто забрался в их лагерь и сел среди них, как домашняя собака. Но нет, он, Кажак, не позволит над собой издеваться. Кто бы ни было это существо, оно должно быть бренно, его можно убить.

Точно так же ему казалось, что он может убить оленя на вершине горы.

– Остановите его! – воззвала Эпона к остальным. Кто знает, что может случиться со скифом в этой темноте – один на один против гигантского волка?

Басл не задумываясь бросился на помощь своему предводителю, хотя Дасадас выкрикнул предостережение, а Аксинья настойчиво посоветовал подождать. После того как он убежал, двое оставшихся подошли к Эпоне, готовые защитить ее от любой опасности.

Кажак карабкался по каменистой земле, грудью пролагая путь через молодые ели, определяя путь по удаляющимся шагам волка. Он пришел с этой стороны и должен быть недалеко. Стрелять в темноте бесполезно, но, если он сможет нагнать его, он искромсает его мечом и кинжалом.

Потеряв направление, он вдруг остановился. Окружающий лес ни о чем ему не говорил: ни звуков шагов, ни шороха потревоженных ветвей. Это существо убежало. Возможно, оно скрылось до наступления дня в какой-нибудь пещере, чтобы затем вновь продолжать – кто знает, с какой целью – свое преследование.

Это животное – конечно же, оно животное – наверняка бешеное; только так и можно объяснить его поведение. И все же он никогда не слышал, чтобы животное вело себя так, как это.

Он услышал какой-то шум за собой, затем, вселяя облегчение, послышался голос Басла. Кажак ответил. Ярость схлынула, и он был рад, что не один в этой гнетущей темноте. Он плохо представлял себе, в какой стороне их стоянка; а ориентироваться по погасшему костру невозможно.

– Эй, Басл! – крикнул Кажак, устремляясь навстречу своему товарищу. Но в этот миг он услышал какой-то шум, подобный грохоту падающего могучего дерева; затем звуки борьбы, треск раздираемой плоти и наконец человеческий вопль. Это был голос Басла. Никакой бури, даже ветра нет, как же могло упасть в этом лесу дерево?

Кажак бросился на крик, раздвигая хлещущие его по лицу ветки. Он громко позвал Басла, но не получил никакого ответа.

Послышался другой шум, совсем рядом, кто-то продирался через подлесок. А затем внезапный ужасающий крик.

– Это волк. Басл, видно… Аааййй!

Крик перешел в визг, затем в невнятное бормотание и стон, более ужасный, чем визг. Кажак слышал этот звук прежде – когда попытка обезглавить человека с одного удара не удавалась, и он, с полуразрубленной шеей, захлебывался в собственной крови.

– Басл! – позвал он голосом, полным боли, но и на этот раз не было никакого ответа.

Деревья и кусты, словно сговорившись, препятствовали его продвижению. Про себя он проклинал и горы, и беззвездную ночь, и бешеное серебристое животное.

И вдруг он споткнулся о тело Басла. Его товарищ лежал, скорчившись, на земле, испуская дикие, нечеловеческие звуки. Кажак взял его на руки и стал, используя свои локти и плечи, выбираться из окружающих их густых зарослей.