Подняв голову, она бросила быстрый взгляд на окрестный пейзаж и поняла, что была в беспамятстве довольно долго, ибо они были уже далеко от их селения. На каждый шаг коня она отзывалась стоном, и Кажак жестом приказал своим людям остановиться. Он позволил Эпоне медленно соскользнуть на землю, где ее тут же вырвало.

Скиф спрыгнул с коня и присел возле нее на корточки. Он молча наблюдал, как она освобождается от содержимого своего желудка. Затем он отошел на несколько шагов и присел на корточки, чтобы помочиться, как это делают люди, привыкшие к открытой местности.

Его люди продолжали сидеть на лошадях, не обращая внимания на Эпону. Наверное, даже репей в хвосте их лошади заботил бы их больше. Для них она – просто женщина.

Когда она смогла снова, хотя и с трудом, вся дрожа, дышать, Кажак подошел к ней.

– Мы едем дальше, – сказал он. – Тебе будет легче, – утешая ее, добавил он.

Невзирая на свои раны, Кажак одним махом взлетел на серого коня и сделал Эпоне знак, означающий, что она может сесть у него за спиной и ехать, держась за него.

Конечно, так было бы удобнее. Но Эпона чувствовала, что у нее нет сил взобраться на коня.

Она стояла, согнувшись, обнимая руками живот.

– Как? – только и спросила она.

Он ждал с нетерпеливым видом, губы подергивались в темной бороде.

– Прыгай. Или оставайся здесь.

Она прыгнула.

В первый раз она допрыгнула лишь до колена Кажака, и ее цепляющиеся пальцы беспомощно соскочили с бедра коня. Кажак презрительно фыркнул.

– Прыгай, – приказал он еще раз.

На этот раз она успела схватиться за пояс Кажака, возле его лука и колчана. Дико перебирая ногами, она попыталась подтянуться. Кажак даже не шевельнулся, чтобы помочь ей. Если она не сможет запрыгнуть на лошадь, это будет означать, что он сделал ошибку и лучше всего оставить ее здесь.

После отчаянных движений, отзывающихся сильной болью, ей все же удалось залезть на круп коня. Серый рванулся вперед, и она обхватила руками Кажака, задев его сломанные ребра. Скиф сердито выругался на своем родном языке, но она хорошо поняла, что он имеет в виду. Она тут же перехватилась за его пояс. Кажак пришпорил коня, и он поскакал легким галопом.

В их движении был определенный ритм. Вверх, вперед, вниз, вверх, вперед, вниз. Постепенно Эпона начала находить удовольствие в этом ритме, но у нее все еще болел живот и ныла ударенная Кажаком челюсть.

Когда она осознала, какое большое расстояние они проделали, все перенесенные неудобства показались ей незначительными.

Солнце – оно было уже высоко над головой – затопляло горы своим ясным светом.

А они все мчались и мчались вперед. С изменением угла падения солнечных лучей менялись и тени. Свет стал не таким ярким, приобрел золотистый оттенок. А они все продолжали скакать. Казалось, они едут уже целую вечность. Обычно лошадей пускали шагом, лишь иногда легкой рысью, так как только некоторые участки пути позволяли двигаться быстрее.

Свет растворился среди голубых теней. Ну уж теперь-то, конечно, предположила Эпона, они остановятся на ночлег. Она умирала от жажды и все время думала о наполненных водой бурдюках.

– Скоро ли мы остановимся на ночлег? – спросила она Кажака. – А если не скоро, то нельзя ли попить?

– Ты уже хочешь пить? – удивился он.

– Но мы же не пили целый день, – возразила она. Ее голос звучал, как шорох сухих листьев на ветру.

– Не пили, – подтвердил он, не задерживая коня.

– Я хочу пить.

– Терпи, будет лучше, – сказал он через плечо, так и не протянув ей бурдюка.

На участке пути между двумя вершинами лошади перешли на рысь. Эпону сильно трясло, ее по-прежнему жгла нестерпимая жажда.

– Ты никогда не остановишься? – выдохнула она, обращаясь к Кажаку. – Неужели ты никогда не устаешь? Не хочешь пить?

– Кажак – скиф. Только глупец пьет слишком много, ты еще поймешь это. Надо беречь вода.

– Но ведь кругом нас полно воды, зачем ее беречь? Мы можем наполнить бурдюки где угодно. Посмотри туда. – Рискуя потерять равновесие, она сняла одну руку с пояса Кажака и показала на узкий водопад, низвергающийся с темных скал; заманчиво сверкающий серебристый сноп брызг.

Кажак и его люди равнодушно проехали мимо водопада.

– Терпи, – посоветовал он Эпоне. – Тогда желание пить потеряет над тобой власть. В Море Травы вода часто бывает очень далеко, поэтому мы пьем, только когда нужно. Запоминай: нужно и хочу – разные вещи.

Она не могла поверить, что он говорит всерьез. Какой народ отказывает себе в воде, когда ее больше чем достаточно? Везде вокруг них вода. Ее тут столько, что никто не смог бы ее выпить. А эти скифы говорят, что ее надо беречь.

Из ее глаз и носа сочилась влага, которую не могло удержать ее тело. Она посапывала. Услышав это, Кажак проворчал:

– Кажак слышал, кельты – стойкие люди. Но ты слабая, как грудной младенец. Кажак не хочет тебя, он продаст тебя фракийцам, в рабыни.

В том же источнике, где рождаются слезы, родился и гнев, который дал ей некоторую силу.

– Я буду пить только после тебя, – заявила она, с трудом выдавливая слова из пересохшего рта. – Только после тебя.

Кажак хохотнул.

– И правильно. Ты женщина; женщины пьют только после лошадей и мужчин. Ты будешь пить последней.

Они все скакали и скакали.

На закате повеял холодный ветер, и Эпона порадовалась, что на ней медвежья шкура. Только эту любимую одежду она и успела захватить с собой, это было все ее богатство. Все вещи, которые можно считать и носить, она оставила дома.

Восходящая луна, как серебряных дел мастер, покрыла все поверхности скал тонким слоем серебра. Главная дорога повернула на юг, но скифы покинули ее, по-прежнему направляясь на восток, теперь, в уже сгущающихся сумерках, они медленно ехали по звериной тропе.

Эпона подняла глаза. То была ночь полной луны.

Сегодня в волшебном доме будут петь священные песнопения, в воздухе повиснет тяжелый голубой дым. Кернуннос будет страшно зол, но лошади, эти изумительные лошади, спасли ее от него. Благодаря этим прекрасным быстроногим животным она уже находится слишком далеко, чтобы до нее могла дотянуться рука Меняющего Обличье.

Она ехала теперь в каком-то забытьи, не сосредоточиваясь на своей боли, не думая о своем высохшем, распухшем языке. Казалось, на свете нет ничего, кроме коня, ночи, луны, тепла под ее ягодицами, жесткого ремня Кажака и опьяняющего ритма. Ритма…

Движение вдруг прекратилось. Эпона почувствовала необъяснимую злость. До тех пор пока ничего не менялось, она кое-как держалась, забывая в свободном полете о своих физических страданиях, но при малейшем изменении она сразу же начинала чувствовать, как ноет и болит ее тело.

– Здесь ночлег, – объявил Кажак. – Слезай.

Эпона попыталась слезть с коня, но тело ей не повиновалось. Раздвинутые весь день крупом коня ноги сильно онемели. У нее не было сил перемахнуть одну из них через круп, и когда она перестала держаться за Кажака, то сразу сползла на землю. При соприкосновении с землей одеревеневшие ноги сразу же подогнулись. Она сидела, покачиваясь, почти под серым скакуном, а он, повернув голову, смотрел на нее с видимым изумлением.

– Первый раз ездила на лошади, – потешаясь, промолвил он. Он не протянул руку, чтобы помочь ей встать, только пристально следил за скакуном, пока она кое-как поднималась на ноги.

Раздув ноздри, конь тихо заржал, но не сделал никакой попытки лягнуть ее, и она почувствовала благодарность к нему.

Для привала скифы выбрали небольшой сосновый бор. Земля здесь была усыпана толстым слоем благоухающей хвои, а сам бор находился достаточно далеко от узкой тропки, по которой они ехали. Но скифы обращали мало внимания на дороги и тропы; они советовались между собой, показывая на звезды, и, видимо, были вполне удовлетворены и своим местонахождением, и скоростью передвижения.

Прежде всего они сняли седла и вьюки с лошадей, животные немедленно улеглись и перевернулись на спины, вверх ногами, с довольным ржанием почесывая спины о хвою. Затем Дасадас напоил всех лошадей из бурдюка, который лишь после этого передал скифам.