Понять кельтов – дело непростое. О них идет слава как о знаменитых воинах; любой скиф легко может это понять, но после того, как Кажак немного понаблюдал за их жизнью и отведал их еды, он понял, что воинская доблесть – лишь одна отличительная черта их характера. Они как будто разом живут в нескольких мирах, и сейчас, в этом мире, и в других, смутно различимых. Шаманы в Море Травы утверждали, что такие места – обиталища демонов, опасные для простых смертных; это темная, ужасающая другая сторона жизни, которую они обречены познать после смерти. Но кельты говорят об умерших так, словно речь идет о временно отсутствующих друзьях; когда они сидели вокруг пиршественного костра, он слышал, как они призывают духов предков разделить с ними эту трапезу.
Шаманы утверждали, что только они обладают способностью защищать живых от пагубного влияния мертвых. Кельты же не рассматривают смерть как нечто реальное, совершенно очевидно, что они не испытывают перед ней никакого страха. Сидя вместе с пирующими, Кажак с растущим замешательством слушал их разговоры о силах более загадочных и могущественных, нежели те, которых признают степные шаманы. Он внимательно наблюдал за магическим – если это была магия – обрядом Меняющего Обличье и заметил, что невероятно богатый незримый мир духов оказывает влияние на все стороны жизни здешних обитателей.
Но за исключением тех, кого называют друидами, кельты не жрецы, а самые обыкновенные мужчины и женщины, плоть и кровь. Но эти мужчины знают что-то такое, чего не знает он, Кажак, и это позволяет им спокойно наблюдать за тем, как их главный жрец меняет облики.
Их существование не походит на существование какого-либо другого народа, знакомого Кажаку. Казалось, они обладают непостижимым для него могуществом, и, хотя он посмеивался над кельтами, они произвели на него сильное впечатление, внушили ему мысль о необходимости соблюдать осторожность. У них у всех – как у этой желтоволосой девушки – такие задумчиво-мечтательные глаза. Он, Кажак, даже не знает, как обращаться с подобными людьми.
Как истинный скиф, Кажак, идя по жизненному пути, привык пренебрегать естественным порядком вещей. Не пускающие нигде корней кочевники скитались по Морю Травы. Опустошив одно место, они просто передвигались на другое. Главное для них – безудержное движение, алчное стремление к приобретению. Их изнасилованные, ограбленные жертвы ничего для них не значили. Сама земля не составляла их неотъемлемую часть. Это просто пространство, необходимое, чтобы скакать на лошадях. Несущественно и то, что ее могущество несравнимо с их собственным; они даже не задумывались над этим, пока земля не требовала свою законную дань, и когда их опускали в нее в деревянных ящиках, они не испытывали никакого сожаления.
Тем не менее благодаря своему образу жизни они оказались более жизнестойкими, чем те, кто предпочитал другой образ жизни. Сельские пахари и горожане, привязанные к своему месту и имуществу, оказывались беспомощными перед нападением воинов, не имеющих привязанности ни к тому, ни к другому.
Но кельты сильно отличались от племен, с которыми сталкивались до сих пор кочевники. У них было что-то, помимо собственности, что-то, чего нельзя кинуть на лошадь и увезти, чтобы короткое время позабавиться своей новой добычей, а затем ее выбросить. Было бы любопытно забрать с собой это нечто неопределимое – что бы это ни было – в Море Травы, завладеть тем ценным, в чем кельты черпают свою силу и могущество, оставив позади эти необъяснимые, клубящиеся туманы и человека, который по желанию может превращаться в разных животных.
Это было бы то же самое, как если бы он увез голову врага, не взяв с собой руку с зажатым в ней опасным мечом. Но в случае с кельтами можно ли отделить одно от другого?
Кажак боролся с путаницей в мыслях, стараясь отделить реальное, достижимое от того, что является иллюзией или угрозой. Однако реальность ускользала от него точно туман, и наконец он уснул; в своих беспокойных снах он видел клубы дыма, искажавшие то, что и без того запомнилось ему искаженным.
Наутро все скифы были в раздраженном состоянии. Их слишком мало, чтобы забрать железные мечи силой, за эти мечи им придется оставить все золото, а за это с них потребуют отчета. Но это через много дней. Пока же…
– Покончим с нашим делом и поехали, – настаивал Дасадас.
Но Кажак хотел осуществить один замысел. Он заметил, что кельты очень дорожат своей честью, нерушимо держат слово, возможно, в этом и кроется секрет их благополучия. Но и среди его народа принято соблюдать клятву, данную над отцовским очагом, даже ценой жизни. Кажак чувствовал своим долгом показать этим кельтам, что и они, скифы, не меньше их дорожат честью. Конечно, он не может превзойти Меняющего Обличье с его магией. Но он может показать этим кельтам, на что способен он, Кажак, непревзойденный охотник. Ведь луки и стрелы скифов еще более смертоносны, чем копья ассирийцев.
– Кажак обещал вам оленя, Кажак принесет вам оленя, – объявил он Таранису, когда вождь вместе с советом появился на отведенной для торговли круглой площадке, готовый обсуждать предстоящий обмен железных изделий на золото.
Таранис провел трудную ночь. Он отнес отрубленную голову к себе домой, чтобы не оскорбить гостя, но Сирона отказалась делить с ним ложе, пока голова будет находиться под их крышей.
– Засунь эту гадость в какой-нибудь ящик, – сказала она мужу, – или скорми ее собакам, но у нас в доме ей не место.
– Я не могу этого сделать. Какой уважающий себя человек пренебрежительно отнесется к чьему-либо дару. И кто знает, какой тайной силой может обладать эта голова. Говорят, что скифы непобедимы в сражении; может быть, в отрубленных головах и заключается секрет их непобедимости; это очень могущественные талисманы. Глупо выбрасывать то, что, может быть, обладает магическим влиянием.
Сирона скрестила руки на груди.
– Голова или я, – лаконично сказала она.
Утром, по пути на базарную площадь, Кажак увидел голову, нанизанную на кол, возле двери дома вождя.
Когда Кажак заявил о своем намерении убить для гостей оленя, присутствующие разразились одобрительными криками. Это был еще один из тех красивых жестов, о которых потом будут вновь и вновь рассказывать у семейных очагов. А Поэль мог бы сочинить об этом целую песнь.
Таранис, однако, был захвачен врасплох. Он пришел, чтобы всерьез заняться торговлей. В охоте не было срочной необходимости; несмотря на пир, оставалось еще много мяса. Он был расстроен незаинтересованностью Кажака в торговле. Он призвал скифа вернуться к насущным делам.
– А поохотимся мы позднее, – добавил он, хотя бы на время отклоняя предложение скифа.
Но сам Кажак не забыл о своем предложении.
По просьбе вождя Гоиббан и его подмастерья принесли несколько выбранных ими мечей, завернутых в промасленную шерсть, и Таранис с гордым видом показал их скифам, не обращая внимания на неодобрительный хмурый взгляд кузнеца.
Кажак взял меч, подержал его в руке, как бы взвешивая, и, передав для дальнейшего осмотра Дасадасу, сказал:
– Хорошо. Кажак сейчас принесет оленя, мы дадим золото, и айда.
Таранис никогда еще не видел такого небрежного отношения к торговле, он был сильно озадачен. Он приготовился к упорной торговле, взял с собой маленькие бронзовые греческие весы и был готов блеснуть своей деловой сметкой. Но во всем этом, как оказалось, нет необходимости.
Оскорблен был и Гоиббан. Хотя он и не любил продавать оружие чужеземцам, он был возмущен таким легкомысленным отношением к его работе. Перед скифами, на земле, лежали лучшие образцы его мастерства, великолепные, остро заточенные мечи с тяжелыми бронзовыми рукоятями, которым не хватало лишь инкрустации из слоновой кости, чтобы сравниться с рукоятью меча, погребенного вместе с Туториксом. А эти дикари едва удостоили их взглядом. Только кривоногий Аксинья, скиф с небольшим брюшком и глазами, похожими на отшлифованные камни, снизошел до того, чтобы взять в руки один из мечей и несколько раз взмахнуть им. Но Кажак сказал ему несколько слов на их языке, и он тотчас же уронил меч в пыль.
